Игорь Адамацкий - Созерцатель

Вышла мать и, держась за калитку, прислушиваясь, улыбнулась, угадав знакомые звуки, — развалистый скрип колес, стук копыт, сопение мерина, и пошла навстречу, твердо ступая черными плоскими туфлями. Мерин потянулся желтыми зубами к ее плечу, она ладонью шлепнула его по морде, он мотнул головой, смеясь и моргая крупными фиолетовым глазом.

Мария соскочила с телеги, поцеловала в щеку.

— А сын где? — спросила слепая.

— Здесь, мать, здесь я, отрезанный ломоть.

— Иди-ка, сюда, ломоть, — мать ощупала его голову легкими сухими пальцами, провела по лбу, вискам, ушам, скулам. — Ишь, осунулся, — сказала она, недовольно поджимая губы. — Думаешь через силу, голову ломаешь, а зачем? Через рожон не переступишь.

— Знаю, мать. И уши выше лба не растут. Только у осла.

Вечером пришли гости, — Катерина с мужем, забежал Коля-тракторист, шустрый и нетрезвый, посидел за столом, хмыкая, выпил водки и ушел; позже всех приехал на старом «запорожце» о. Пафнутий, серьезный и улыбчивый, светлый, привез кусок копченого окорока в серой холстине. В светлой одежде о. Пафнутий походил на академика прежних времен.

Пили и закусывали сдержанно, говорили неторопливо, — что рыбы в озере стало мало, что гриб в эту осень должен пойти крепкий и обильный, если судить по колосовикам; что корова у агронома молока дает невидаль как много, да и яблони у него ломятся от яблок не потому, что хозяин — агроном, а потому, что баба у него ворожит и лечит будто бы от желудка и от бесплодия, и даже о прошлом месяце какой-то начальник на черной машине привозил к агрономовой бабе какую-то молодую, не то дочку, не то еще кого; что мост через овраг к зиме обвалится, если его не отремонтировать; что председатель договорился вывезти с городской новостройки несколько старых деревянных домов и к зиме собирается поставить коровник для молодняка; что зимой снова станут захаживать волки, как это было летошним годом; что в облцентр завезли по весне три японских мебельных гарнитура по сорок тысяч и в неделю продали целиком.

Несколько дней утекли неслышным несуетным порядком. Мария утром просыпалась раньше всех, с первыми лучами солнца, брызжущими в окрестье квадратного окна, устраивалась на подушке повыше, лицом к солнцу, улыбалась, прикрыв глаза пушистыми, выгоревшими на концах ресницами. Дождавшись, когда поднимающееся солнце накроет сухим теплом нос, губы, подбородок, Мария неслышно выскальзывала из-под одеяла, стояла у постели, огорченно покачивая головой, глядя на лицо К. М., суровое, скованное горестным сном, затем осторожно и медленно, не касаясь кожи, проводила над его лицом узкой своей ладонью, снимая напряжение и стряхивая, как паутину, на пол, и увидев, что лицо его расправляется светлым покоем, Мария, удовлетворенная, запахивалась в халат и босиком по крашеному полу выходила во двор. Ставила самовар на широкую, в трещинах, колоду, прихватывала коротких, липких от смолы чурок, возжигала лучину, подсыпала в трубу горстку чурок и, дав разгореться, присаживалась на корточки и, жмурясь от солнечных бликов, ровно и сильно дула в зольник. Солнце, вспыхивая, соскальзывало с боков самовара, дрожал над трубой, вздымаясь тугой, волнистой рябью, нагретый воздух, кошка кругами ходила у ног, обметывая щекочущей шерстью голые лодыжки. Затем неслышно появлялась мать без палки и с пятилитровым бидоном. Каждое утро она ходила за молоком на соседнюю улицу через восемь домов.

— Давайте я схожу, — предлагала Мария.

— А я что стану делать? — мать усмехалась неподвижным лицом, затем точным движением распахивала калитку и безошибочно уходила.

Кошка увязывалась следом, но лениво пробежав немного, стремглав возвращалась, садилась неподалеку от самовара и, сузив зрачки, неподвижно смотрела на красные угли.

Вечером после заката ходили к озеру. Вода в эти дни стала довольно холодна, но Мария не ощущала холода и не покрывалась мурашками. Она через голову снимала тяжелое холщевое платье, бросала на низкие кусты и, ярко белея долгим телом, уходила далеко по мелкой воде. Плавала она быстро и как-то странно, — без брызг, не поднимая рук над водой, а неуловимыми движениями тела и ступней проскальзывала в воде, то уходя в глубину, то через полминуты появляясь на поверхности.

К. М. не удивлялся, он верил, что Мария в давнем своем бытии была сначала птицей, затем рыбой и, став женщиной, сохранила навыки прежних своих существований. Он садился на пучковатую зелено-бурую траву среди песчаных проплешин, курил, смотрел, как на другом берегу озера над низким темно-серым лесом тают последние следы заката.

Она появилась из воды, шла чуть наклонившись вперед, опустив прямые руки и рассматривая ногами тяжелую упругую воду подходила и, смеясь, прижималась холодным мокрым лицом.

— Заждался, милый? Скучал?

— Да.

— Вода — другой мой дом. Но я возвращаюсь к тебе. Ты — мой самый важный дом. Без тебя я просто бесприютная бродяжка. Без тебя все мои стихии — темница.

Уезжали они в пятницу утром. В цивильном свитере, с расчесанной во всю грудь бородой, с приглаженными остатками пегих волос прикатил на «запорожце» о. Пафнутий и вызвался отвезти на вокзал.

Прощаясь, мать вдруг скривилась, из незрячих глаз выкатились мутные слезы. Мария тихо гладила ее голову, прижав к груди, и в больших глазах темнела бездонная стоячая печаль.

Ехали той же дорогой. На краю деревни их обогнал сумасшедший трактор с торчащей в окошке кепкой.

— Пафнутий! Куда едешь, кого везешь! — выкрикнул тракторист и, не дождавшись отзыва, рванул с места, взорвав большими колесами облако прибитой росой пыли.

— Вот беспутный! — крепко держа руль пергаментными, в морщинах, руками смеялся о. Пафнутий. — Они все такие. И отец у него такой же суматошный был, и дед. С его дедом нас в пацанах одинаково лозиной драли в приходской школе. За табак и за кражу просвирок. У них все мужики в роду такие — как на пожар летят. Зато жен выбирают степенных, тихих, красивых.

— Прежде женщины красивые были? — спрашивает Мария.

— Они всегда были красивы, — о. Пафнутий смотрит на сидящую рядом Марию и, наклонившись, в зеркале встречает взгляд К. М. — Красота другая была. Жизнь меняется, и красота меняется. Сейчас и лица страшные, и в душе хоть шаром покати. Просторно и пусто. Вот вы живете в городе, там и присмотритесь... Когда приезжаю в город, пугаюсь. Какая злоба в лицах и сердцах. А гордыня! Всяк себя мыслит единственным...

— А может, это и к лучшему? — спросил К. М.

— Что к лучшему? — о. Пафнутий строго взглянул в зеркало. — Злоба? Бездушие? Это — к лучшему? В мои времена и помыслить не моги — чтоб молодые сбивали с ног и пинали старика. А женщины с метлами на улицах? Раньше только по полицейскому наказанию выводили женщин подметать улицу, а сейчас? О Господи, нет мира в костях моих от грехов моих...