Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Книгу успели прочитать? — спросил К. М.

— Конечно, не успел. Но мы с Прасковьей Прокофьевной договорились, я задержу книгу до возвращения.

— Так понравилось чтение?

— Разумеется. Это «Поминки по Финнегану». Такие вещи обычно читают в юности, но моя юность... — он махнул рукой.

— Никогда не подумал бы, что милиция читает «Финнегана».

— Я не милиционер, я матлингвистик. Мы с братом очень похожи, только я без усов. Он попросил меня подежурить, пока он свою девушку свозит к морю. Это сразу можно было бы заметить — на мне фуражка не в размер.

— Вот ведь как, — сказал К. М., — а я подумал, это у вас голова в рост пошла.

— Что вы, — милиционер улыбнулся, — я матлингвистик, а у них формирование черепа завершается к семнадцати годам.

— Спасибо, теперь буду знать.

Наверху корабля с лязгом откинулся люк, и голос неразличимого изобретателя внятно произнес:

— Девочки, пора, иначе мы не войдем в воздушный коридор.

Внизу корабля откинулся другой люк, обозначив освещенный круглый лаз.

— Давайте прощаться! — скомандовала П. П., подошла к К. М. протянула руку, энергично тряхнула. — Работайте, голубчик, и не кисните. Только работа, — произнесла она нудно, — упорный каждодневный труд избавляет от дурного настроения и дурных болезней. Помните нас. И, кстати, когда будете выписывать квитанцию на квартплату, то моя доля за места общего пользования лежит на кухне в ящике с ложками. Ну, спасибо за общение. Все было очень интересно. — И — до свидания.

— Вы извините, — подошла Зойка, протягивая ладонь ковшиком. — Я целоваться не буду, от меня луком пахнет и валерьянкой. Я ужасная трусиха.

— Тогда не улетайте, оставайтесь.

— Ну да, — Зойка застенчиво улыбнулась, — вы же знаете, моему мужику дали трояк общего режима, так он не скоро вернется. Так уж лучше я полечу.

— Скоро вы там? — позвал сверху изобретатель.

Зойка потянула за рукав П. П., они направились к лазу и, помогая друг другу, просунулись внутрь.

— Ненаглядный мой, единственный мой, — Мария осторожно гладила пальцами лоб, брови, закрытые глаза К. М. — Ты не смотри мне вслед. Не надо. Не открывай глаз. Я еще постою здесь немного. Вот так. Пусть тебе всегда будет хорошо и никогда не будет плохо.

Она стояла, говорила, гладила его лицо.

Раздался тугой тяжелый лязг. К. М. открыл глаза. Марии не было. Люк в корабле был закрыт, и по земле стлался густой черный дым.

— Отойдите в сторону, — матлингвистик в сдвинутой набок фуражке стоял рядом и крепко держал К. М. за локоть. — Близко нельзя.

— Нет.

— Да, — настойчиво сказал матлингвистик и решительно и сильно потащил К. М. в сторону.

Дым внизу корабля стал еще гуще, чернее, показались короткие языки пламени, земля под ногами дрогнула, послышался нарастающий грохот и пронзительный свист, корабль качнулся и завис над землей, медленно отодвигая ее от себя, и начал осторожно возвышаться, опираясь на столб синего огня, потом толчками стал набирать высоту, — десять, двадцать, пятьдесят метров, — все дальше и дальше отталкивая землю и, наконец, рванулся и стал исчезать, оставляя за собой короткий желтый светящийся след.

— Вы слышите? Очнитесь! — матлингвистик тряс К. М. за плечо. — Я полчаса вам кричу. Пойдемте.

— Куда? — тупо спросил К. М.

— Домой, вот куда. Прасковья оставила мне ключи от комнаты. Мне велено вас напоить и дружить рядом не менее сорока восьми часов.

— Нет, не было.

— Было, все было, что должно, я матлингвистик, и все знаю. Предлагаю не сопротивляться, соотношение масс не в вашу пользу. А ну, пошли. Так. Молодцом. Теперь следующую ногу. Чудненько. Еще разок. Вот мы какие. И еще шажок...

Всю ночь напролет, то сплетаясь, то отвергая друг друга, бесновались ветер и дождь, и к утру, когда все это прошло, как пробуждение от кошмара, улицы стали покрыты липкими ярко-желтыми и кирпично-красными листьями, бунтовскими листовками осени. Ненадолго потеплело, распрояснилось, подсохло, и решительно и самозванно утвердилась та благодатная хрустальная пора, когда и в природе, и в собственных мыслях, и в чужой душе видно далеко и не больно, — в прошлое ли, в будущее или вообще в иную протяженность.

К. М. набрал шифр замка на двери и вошел. Сидевшая за столом утешительница Лена резко, с испугом вскинула лицо от толстой книги и покраснела.

— Извините, — мягко произнес К. М., — мне подумалось, что сегодня день по графику не занят, и я решил зайти подежурить. Тряхнуть стариной.

— Я уже закончила работу и задержалась почитать.

— Нравится граф Толстой? — К. М. увидел знакомый фолиант.

— Да. Он успокаивает. Смягчает. Мы с девочками в служебном чуланчике собрали небольшую библиотечку классики. Принесли книги, с которыми у каждой из нас связаны какие-то милые, приятные воспоминания.

— Интересно. — К. М. сел на стул, снял шляпу, положил на край стола, ладонью пригладил волосы. — По-вашему, классика — это то, что смягчает?

— Не столько смягчает, сколько распрямляет, — старательно объясняла Лена, морща веснушчатый нос и смешно двигая бровями. — И тогда каждый видит свой рисунок на себе. Что в его судьбе изображено. Вы знаете, современный человек — существо, сморщенное от страха и ничтожества. Душа его сморщилась от обиды. Мне так видится. Это я вижу, — она покраснела, — читаешь современные популярные книги, и будто ручей гноя струит автор. Его герои либо подлецы, либо хамы, либо негодяи, что одно и то же. Нет, конечно, они все говорят правильные слова и так далее. Но чуть-чуть поскребешь, и увидишь...

— А вы распрямились? И какой рисунок в вашей судьбе?

— Профессиональный у нас разговор, — Лена рассмеялась. — Поговорим как утешитель с утешителем... На мне четкого рисунка пока еще нет, я его не вижу. Так, контуры какие-то. Графическое изображение движения...

— Движение — это много.

— Да, и мне самой это кажется лучшим, что во мне есть. А ведь большинство наших клиентов — люди, утратившие движение, а это — начало распада, загнивания, усталости и тоски. А гниение — тоже движение, но медленное. В эти дни я как раз и пытаюсь в разговорах по телефону угадать направление остановленного движения и чуть-чуть подвинуть человека в этом направлении. Если получится. Я глупости говорю?

— Нет, все правильно. Начтов умеет набирать команду.

— Шеф уехал?

— Да, все разбежались, разлетелись. Только мне разбежаться некуда, — вдруг признался он с досадой на себя. — Непонятно, в какую сторону. А хотелось бы. Так бы взял бы и разбежался.

Лена рассмеялась:

— Наши девочки считают вас счастливым.

— Я и есть счастливчик. Знаю, что у меня есть счастье, да забыл, куда его положил. Иногда поищешь, поищешь и бросишь: ладно, в другой раз. Но «другого раза» как раз и не будет. «Другой раз» — тот невидимый деспот, завоеватель, тиран, он каждый день собирает с нас дань. Вот почему мы не бываем свободны.