Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Я полагаю, — Баранова возложила руку на газеты и журналы, — пресса не должна быть информирована о нашем новом пансионате. Это первое. Вы проследите. Второе: кадры, кадры и еще раз кадры. Не в три раза больше, а в три раза лучше. Именно кадры определяют успех любого и всякого начинания. Кто у нас может возглавить экспертную комиссию по окончательному уточнению списочного состава?

— Попов, — ответил не задумываясь Миркин. — Товарищ Попов — неформальный авторитет по девочкам...

— А формальный кто? — лукаво улыбнулась Баранова, и строгие смешинки в ее бесцветных, будто заплеванных глазах неярко вспыхнули и погасли.

— Формальный авторитет — председатель комиссии по борьбе... простите, по работе с молодежью. Но в данном случае я отдам предпочтение товарищу Попову. Он точно воспринимает биополе молодых людей. — Пусть так, — согласилась Баранова, — подготовьте документы, я подпишу. Вот, — она придвинула Миркину плотный лист бумаги — будущий трехэтажный дом счастья, окрашенный в маскировочные тона. — Проект окраски предлагает пассия этого вашего итальянца. Считаю, этот вариант подойдет. Я подпишу. Готовьтесь к открытию экспериментального дома.

— А ленточку, — с лукавинкой в голосе спросил Миркин. — Какого цвета ленточку натянуть во время церемонии открытия? Может быть, желтую? Все-таки традиция...

— Я полагаю, — решила Баранова, — обойдемся натуральным цветом. Скажем, зеленым. И пожалуйста, без всякой помпы и помпезности. Пусть все пойдет естественным путем. Никакой излишней праздничности. Чем буднишнее, тем достовернее. Без рапортов и фейерверков. И последнее, — жесткие складки обозначились у несгибаемых, нецелованных губ Барановой. — Я знаю, вы, товарищ Миркин, присутствуете при разговорах полубюста Маркса и полубюстом Энгельса. Так вот: не тратьте попусту обеденный перерыв, а сходите в наш отдел магнитозаписей. С момента установки памятников разговоры классиков фиксируются на пленку, изучаются и так далее. Это помогает нам корректировать переиздания классических трудов основоположников. Мы должны постоянно жить, работать, бороться по-ленински, по-коммунистически.

Антонио поднялся по грязной лестнице и толкнул дверь на чердак. Огляделся, привыкая к полусвету.

Кентавр лежал на своих двух матрасах, укрытый огромным брезентовым чехлом бронетранспортера, в головах имел свернутый валиком войлок и читал при ярком молочном свете из маленьких окон. Рыжая ходила вдоль разложенного на козлах лозунга и кисточкой подправляла буквы.

Антонио кашлянул, привлекая к себе внимание. На него никто не посмотрел, будто его и на свете никогда не бывало. Тогда Антонио шагнул внутрь и подошел, переступая через темные деревянные балки.

— Здравствуйте, — сказал он.

Рыжая мельком взглянула на него без отклика и участия, как на пролетевшую муху, и подправила на лозунге букву «э».

— Планам пятилетки — энергию конкретных действий, — по слогам прочитал Антонио. — Совершенно справедливо, — сказал он в пространство чердака. — Конкретика абстракций — одна из заповедей пропаганды.

Антонио совсем почувствовал себя лишним. Он успел как будто привыкнуть, что среди здешнего народа тебя никто не ждет, никто тебе не радуется и не утрет твоей невольной слезы, и нужно что-то сделать, чтобы обратить на себя внимание. Он подошел и сел на матрас.

— Здравствуйте, — сказал он.

Кентавр опустил книгу на грудь, поднял на лоб очки и удивленно увидел Антонио.

— Привет, — ответил он равнодушно, поднял книгу, очки сами снова упали со лба на нос. — Послушайте, что он пишет: «Когда, выходя за пределы элементов, мы начинаем говорить о сознательном полюсе мира, то недостаточно сказать, что этот последний возникает из подъема сознания, следует добавить, что вместе с этим возникновением он уже возник. Без этого он не смог бы ни покорить любовью, ни зафиксироваться в нетленности». А, каково? Заблуждение. Мне кажется, здесь наличествуют все три противоречия: Contradictio in re, in subjecto, in adjecto [32] противоречие в существе, в предмете, в определении (лат.) .

— Возможно, — согласился осторожно Антонио, — а вы — русский литератор?

— Зачем? — Кентавр сел и подогнул под себя ноги.

— Жаль, — искренне огорчился Антонио. — Сейчас настоящего русского литератора почти не встретишь. Он как феникс-птица должен сначала погибнуть, потом возродиться. И чем мучительнее гибель, тем радостнее возрождение. Советских литераторов я встречал, — ну, скажу вам, порода! — вот русского литератора и философа видеть не случалось...

— Их всех занесло в красную книгу, и они все вымерли, — перебил Кентавр, — но это теперь неважно. А я вот говорю об этом французском авторе. Послушайте. «Я считаю, что сознательный полюс мира не может возникнуть прежде, чем два, по крайней мере, два элемента не начнут резонировать — не резонерствовать, как мы с вами, — а резонировать волной общего звука, чистого и высокого, и этот звук — любовь!» Лорелея! — позвал Кентавр, и рыжая подошла и молча села на край матраса, держа кисточку в длинных пальцах. Кентавр бесконечную секунду отдыхал взглядом на ее лице, золотистых волосах и снова заговорил: — Ты посмотри на него, — указал он на Антонио, — пришел красивый, стройный, изящный, и, по-видимому, изысканный элемент другого мира, но совершенно не задумывается о феномене человека. Зачем вы приходите, если не можете до конца осознать феномен человека и вследствие этого и по причине этого не знаете, кто есть вы и в унисон с каким звуком можете резонировать? Вы можете резонировать в унисон со мной или с ней?

— Я пришел сказать... — вставил Антонио в пылкий монолог.

— Ты посмотри, Лорелея! — блеснул Кентавр очками, и девушка улыбнулась едва заметно. — Он пришел сказать! Он пришел сказать тебе и мне! Он принес нам боговдохновенное слово! Так говорите, мы слушаем. Поверим, и тем спасемся.

— Простите, — несколько смешался Антонио, вспомнив о разнообразии человеческих типов в этой стране и о том, что необходимо всякий раз менять манеру общения, — извините, я помешал трудам вашим, но должен сказать, что здесь, — он показал пальцем вниз, — на трех этажах этого дома образуется, организуется, устраивается дом терпимости.

Кентавр вытаращил очки, раскрыл рот, будто собираясь зевнуть, потом повалился на спину, закатившись смехом.

— Я ожидал! — вскричал он в восторге, — я знал, все их великие дела вляпаются именно в это! Гениально! Архипроницательно! Человеческая фила врастает в единственно возможный способ существования!

Антонио терпеливо ждал, пока завершится этот взрыв веселья. Отсмеявшись, Кентавр снова сел и серьезным шепотом спросил:

— Именно это вы пришли сказать?