Игорь Адамацкий - Созерцатель

Кентавр представлял собой низшее звено производящего народа и даже выпадал из этого звена, поскольку ничего не производил, но он мог обладать сермяжной правдой, и эту правду тоже следовало учитывать, чтобы не ошибиться, прокладывая курс в будущее, уже издали заливаемое нестерпимым светом радости и счастья полного удовлетворения всех желаний и помыслов сермяжного народа в пределах разумного потребления и хозрасчета.

— Чтобы знать народ, — говорила своим подчиненным, — надо регулярно ходить в него. Не реже, чем раз в квартал. Иначе мы не сгорим в борьбе за счастье народа, проживем без общей пользы, и тогда последующие поколения не испытают к нам благодарности, но лишь горестное чувство отвращения. Нужно жить по совести. Кто не живет по совести и противоречит партийной правде, тот бесследно погребается в исторической памяти, и его имя не будет занесено в анналы скрижалей и не будет упомянуто в дни красного календаря. Мнение народа — это градусник горения и барометр назревания перемен. Если градусник показывает «сумрачно», необходимо прибавить солнца, а если показывает «ясно», то надо припустить дождем. Сегодня техника решает все, что не под силу человеку, а человек решает остальное, перед чем пасует техника.

Кентавр сидел у полированного стола, нахохленный, словно провинциальный воробей на столичной помойке, и испуганно наблюдал: длинная, идеологически сдержанная Баранова, никогда не пившая влаги страсти любви и потому, как сухое дерево, ушедшее в корни, в ствол, а не в листья, ходит по ковру кабинета и говорит о задачах злободневного дня, когда весь народ без различия пола, возраста, образования и религиозных предрассудков, воодушевленный светом решений, должен мобилизовать внутренние ресурсы.

— Я не хочу ничего, — отвечал хмурый Кентавр, — у меня нет ресурсов.

— Так уж и нет? — остановилась расхаживать Баранова, и в ее голосе сверкнула смешинка, а в глазах мелькнула лукавинка. — Вы попытайтесь, напрягитесь мобилизовать и сразу обнаружите готовность. Как говорится, дайте мне живое творчество масс, и я переверну его представление о мире. Именно в этом глубинный смысл философии современности, а не в том идеалистическом очковтирательстве, в котором вы подвизаетесь с сомнительным упорством, достойным лучшего применения.

— У меня ничего нет, — поднял Кентавр лицо, оробевшее при виде света убежденности в лице умнейшей женщины. — Когда-то у меня было много ресурсов, но я все истратил на сопротивление потоку жизни, он тащил меня в пропасть, а когда выбросил на берег, я понял, что у меня нет сил отползти от мертвой воды.

— Фу, как нехорошо, — дружески пожурила Баранова, и лукавинки в ее глазах стали грустинками. Это прямо-таки какой-то метафизический пессимизм. Попробуйте, выйдите на улицу и посмотрите вокруг: пятилетка на марше, лица людей искажены гласностью, а вы впадаете в мистику и еще не перестроились. Товарищ Миркин говорил, что вы нашли три смысла и близки к находке четвертого. Правда?

— Отпустите меня, — попросил Кентавр, — мне здесь страшно. Пока я искал четвертый смысл, потерял три других, и теперь вообще не понимаю, что происходит.

— Жаль. Очень жаль. Идите. Нет, подождите, я позвоню секретарю, она проведет к выходу. У вас ведь даже паспорта нет. Непорядок. У человека должно быть удостоверение личности.

— Без удостоверения личности, — спросил он угрюмо, — меня что, в козлы запишут?

— Зачем же сразу в козлы? — нервно съиронизировала она. — Я надеюсь, мы еще увидимся и поговорим. Может быть, вы хотя бы поделитесь со мной, что есть истина?

— Подумаю, — тихо сказал он.

— Подумайте, — предложила Баранова, — и помните: вы рискуете опоздать. Как только весенний разлив перестройки войдет в бетонное русло ускорения, тогда поезд истории отойдет, и вы можете остаться на вокзале.

— Я еду в другом направлении, — негромко сказал Кентавр. — Я должен торопиться и не хочу огорчать ожидающих своим неприбытием.

Секретарь передала Миркину, и он проводил Кентавра до выхода мимо мордатых военных караульных, вышел на улицу и постоял, не зная, что сказать.

— Вы вот что, неожиданно для себя признался Миркин, это нехорошо жить без света будущей безраздельной радости. Вы бы поговорили с Марксом и Энгельсом, если с Барановой не получается. — Миркин кивком указал на аллею за высокими железными решетчатыми воротами. — Они там стоят. Две целые головы. Им, наверное, скучно. Я иногда к ним хожу, читаю им вслух статьи в газетах о гласности и демократии. Смеются. Мне кажется, вы найдете общий язык с классиками. Им тоже хочется услышать живое слово.

Кентавр посмотрел в глаза Миркина и молча испугался.

— Вы вот что, — терпеливо продолжал Миркин, — не обижайтесь на людей и не сердите их. Мы, партийные работники, тоже люди. И у нас бывают болезни и дурное настроение. И нам иногда хочется говорить правду. Я вас скажу, раскрою душу. Иногда я просыпаюсь среди ночи и мне вдруг становится так страшно, так страшно. Я думаю, придет срок, все наши потребности возрастут безразмерно, станут удовлетворяться сами собой, и я останусь ненужным на земле, — Миркин вздохнул. — Надо работать и работать. Такое время — всем работы хватит, так засучим, товарищ, рукава.

Кентавр еще раз испугался, посмотрел удивленно и странно на Миркина и ушел не прощаясь.

Лунная ночь, осиянная звездами, возносилась над спящей безвинной жизнью. Город устойчиво дышал, уносимый ветром вселенского пространства, и в пустынных улицах таились одни милицейские машины, подстерегая заблудших и заблудившихся преступников. Но к этой ночи многие успели раскаяться, а другие еще не впали в замысел, и машины были пусты.

Чердак устало дремал. Деревянные балки, связывающие его основания, не потрескивали напряжением держать стены. Пауки попрятались по углам, птицы не попискивали, и общая тишина наполняла окружное место покоем и согласной гармонией.

Кентавр лежал на матрасе под попоной, правой рукой он придерживал спину девушки, и голова Лорелеи, мягкая волна волос, темностальных в свете луны приникла к его плечу. Они говорили шепотом, чтобы не спугнуть понимание, чуткое и осторожное, плывшее над миром.

— Они увидели меня сразу, — рассказывал он, — это было семь лет назад в конце лета. Тогда я выехал в лес за грибами. В тот год... когда это было?

— Семь лет назад, — влажным шепотом напомнила Лорелея.

— Да, я вышел на поляну и понял несбыточность предстоящего. Так чувствуешь присутствие тайны или опасности. А потом увидел. Их было трое. Что-то странное от них исходило. Спокойствие? Мудрость? Прощение моего несовершенства? Кто ведает? Я узнал, что тоска, томившая меня всю весну напролет, была не напрасной. И они поняли, что я догадался о них. Мне кажется, они наблюдали за мной, пока я шел по лесу. Эта чудовищная, невыносимая тоска по человеческому совершенству. Эта подмена человека вещью, страшная подмена.