Игорь Адамацкий - Созерцатель

Артемида не участвовала в обмене колкостями. В ней тоже поселилась беспокойная тоска, и потому каждый новый день был еще одним незнакомцем, и эти незнакомцы заполняли ее жизнь и кое-как обживали, заполняли бытование, и Артемида, склонная к крайним мнениям ввиду романтизма молодости, сама себе казалась лишней и чуждой в собственной жизни, и никто не мог сказать девушке, где ее настоящее место и время, где можно было бы безопасно дождаться прекрасного и такого близкого будущего, о котором говорилось с такой безумной настойчивостью, будто это будущее вот-вот вырвется из-за угла и нужно лишь вовремя отскочить в сторону, чтобы не быть раздавленным.

— Ваша европейская цивилизация, мой милый племянник, — не отступалась Агата, — ваша культура оплачивалась русской кровью. Если бы мы не сдержали натиск монголов и татар...

— Да, да, — кивнул Антонио, жуя второй кусок колбасы, — ну и гадость это ваше кооперативное предпринимательство. Именно сдерживали. Я знаю, мне недавно рассказывал товарищ Миркин. Он расспрашивал обо всем голову Маркса. Маркс так и сказал: если бы не Россия, то под натиском монгольского штурма Европа протянула бы лапти, испустила бы дух. Вы молодцы. Вы всегда кого-то и чего-то сдерживаете, то монголов, то шведов, то крымских татар, то еще кого-нибудь. Вы неисправимые сдерживатели, — улыбнулся Антонио. — Когда же вы устанете все и вся, тетя Агата? Но я люблю Россию и русских. Люблю, когда вы не говорите о своем провиденчестве и предназначении и не указываете всем в мире, как им следует жить.

— Россия многое дала миру и еще больше может дать, — не поддавалась Агата, но рассмеялась, увидев, что Антонио приготовился загибать пальцы, подсчитывая, что же дала Россия человеческому и нечеловеческому миру.

— Тетя Агата, прекратите, надоело! — не выдержала Артемида. — Вы торгуетесь, как два купца на ярмарке. Но ни одного покупателя у вас нет.

Антонио, смеясь, поднял руки, прося пардону.

— Сдаюсь, Артемида, прелесть моя, жар моей души! Жизнь прекрасна сама по себе, где бы ни протекала и куда бы ни утекла. Но признайтесь: мы — разные. Но — верю, верю! Ваш народ-богатырь еще не поднялся с корточек. Но ка-а-ак встанет! Да ка-а-а-ак выпрямится! Да ка-а-а-ак пойдет! И косясь злобно и постораниваясь нехотя, дадут ему дорогу другие страны и государства!

Лорелея плыла в далекий мерцающий сон, оставив руки изломанно поверх попоны. Лицо девушки было бледно, тонко и вдохновлено виденным, и лунный свет серебристым бисером стекал по лицу и дрожал на кончиках ресниц.

— Посмотри на этот профиль.

Кентавр остановился у открытых ворот в широкий двор, окруженный потрескавшимися стенами, сложенными из камня-сырца, — там под тенистым навесом мальчик лет одиннадцати снимал деревянным орудием тонкую желтую стружку с узкой доски. Мальчик выпрямился, набрал в ладонь лепестки стружки, поднес к лицу, вдохнул жаркий запах, улыбнулся.

Усталая Лорелея оперлась на плечо Кентавра и смотрела на мальчика. Он понял, что его рассматривают, высыпал стружку, отряхнул руки, вышел из ворот и оглядел быстрым взглядом странников, их пыльную одежду, суковатый посох в руках Кентавра — защиту от собак — и мешок за плечами. Мальчик открыто взглянул в глаза Кентавра, сказал по-гречески:

— Вы идете издалека. Я могу предложить вам отдых и пищу. Войдите в дом отца моего. Edite, bibite [38] ешьте, пейте (лат.) , — добавил он на языке римлян и снова улыбнулся таинственной улыбкой, которая расцветала в нем невидимо и внезапно, как цветок в ночи.

— Нет, — Кентавр покачал головой, — мы отдохнем у озера. Нам сказали — здесь, за городом, роща и источник.

— А где преткновение вашего пути? — спросил мальчик, посмотрел на Лорелею и снова улыбнулся той же открытой и загадочной улыбкой.

— У моря Киненериф, — ответил Кетавр. Ему не спешилось уходить. Потому что время, казалось, исчезло, истаяло, растворилось в жарком воздухе, и слова были как следы уплывших облаков.

— А что делается in terris in расе [39] на земле в мирное время (лат.) ? — снова и серьезно спросил мальчик. — Вы идете из Рима quantum ego auguror [40] как я вижу (лат.) .

— Когда мы уходили, — сказал Кентавр, — в границах империи царило спокойствие. Божественный Август Октавиан правит Римом и миром...

— Roma princeps urbium [41] император правит миром (лат.) , — задумчиво произнес мальчик, и прозрачная тень прошла по его лицу. — Божественный Август...

— Октавиан сослал в Томы любимца муз Овидия. Publius Ovidius Naso. Запомни. Это имя пройдет века и сотрет память о самом Августе.

Кентавр помолчал, затем снял с плеча мешок, развязал, порылся, вытащил книгу, завернутую в холстину, и протянул мальчику. — Возьми... Октавиан, сославши Овидия, запретил в публичной библиотеке, в «зале свободы», все книги Овидия. Возьми. Это «Metamorphoses». Мифы читаются легче, чем таргуны на арамейском.

Кентавр затянул горло мешка и вскинул на спину.

— Да хранят тебя боги от меча и злых слов, — спокойно сказал мальчик, прижав книгу к груди. — И пусть желуди твоего дерева упадут на мою землю.

Кентавр улыбнулся.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Иисус, — ответил мальчик и оглянулся: женский голос во дворе окликнул его.

— Живи в мире, Иисус, — сказал Кентавр, — и пусть помышление сердца твоего станет оружием твоей души.

Мальчик улыбнулся в ответ и пошел на зов матери.

Лорелея выплыла из сна, повернулась на бок и сквозь приспущенные ресницы рассматривала синие пятна на желтой луне.

Кентавр сидел на краю матраса и читал при свете керосинового фонаря, стоящего на табурете. Лорелея посмотрела на отражение в окне: муж невенчанный и увенчанный был как пустынник пещеры у шахтерского фонаря. Она тихо рассмеялась. Кентавр выпрямился.

— Ты подарил мальчику книгу Овидия о превращении одного в другое. Разве мальчик умеет читать на латинском?

Кентавр помолчал, вспоминая.

— Тогда люди и языки были ближе друг к другу, чем теперь. Это был язык завоевателей, и его нужно было знать, чтобы понять, на чем держится могущество римлян и в чем секрет их власти.

— Мальчик строгал доску и вдыхал аромат стружки, — сказала Лорелея, — что за дерево? Я хочу вспомнить его вкус...

— Это аканф, египетская акация. Мальчику горьковатый запах напоминал пепел изгнания, — ответил Кентавр.

— Я жалею, не погладила мальчика по голове, — проговорила Лорелея, снова устремляясь взглядом к луне. — Я бы хотела, чтобы у нас с тобой был такой сын.

Кентавр улыбнулся.

— Во власти неба, — сказал он, — и сама земля, и все на ней. Мы не можем отдать этому миру наших детей. Лучше бросить их в пропасть, чтобы ушли сквозь краткую муку в безвозвратность, а не усложняли неоплатными слезами жадное бесплодие века зла. Вернись в сон, невозбранная. Мы там сидим у источника, и я доскажу тебе счастливую легенду нашей печали...