Игорь Адамацкий - Созерцатель

Антонио кивнул и почувствовал в себе лишнюю пустоту, как будто стал внутри огромным пространством без признаков жизни, и жаркий ветер перекатывал, как вопрошание, из конца в конец чужой мусор, оставленный людьми, давно переселившимися в другое измерение.

— И что же? — безразлично спросил Кентавр.

— А то же, — решительно сказал Антонио, — что вы живете здесь, нарушая закон о прописке.

Кентавр вопросительно взглянул на рыжую, она кивнула: да, такой закон есть.

— И в соответствии с положением о паспортной системе, пункт шестой, — продолжал Антонио, — граждане подлежат прописке по месту жительства, а также прописке или регистрации по месту временного проживания.

Кентавр вытащил из-под себя ноги, встал с матраса, сразу попав в большие, серые от пыли валенки с отрезанными голенищами, потянулся с удовольствием радостной и хрустящей полноты жизни.

— А вы кто? — спросил он.

— Я директор дома терпимости, — соврал Антонио, — пансионата отдыха ответственных работников. Под этим чердаком.

— Ну? — равнодушно удивился Кентавр и взглянул на рыжую. — Может, врезать ему по рогам?

Девушка отрицательно помотала головой. Антонио встал и отодвинулся. Он привык, что в этой стране ничего не поддается классификации, даже сама классификация, и от этого всякого можно ожидать чего угодно.

— Меня нельзя трогать руками, — на всякий случай предупредил Антонио. — Я ответственное лицо. Исполняю государственное задание.

— Да, — вспомнил Кентавр, — всюду ответственные лица. На море, в воздухе и в земле. Тогда зафиксируй меня по месту временного проживания. Ну-ка, ответственное лицо, вытащи свой блокнот и запиши: «Кентавр. Искатель истин. Проживает на чердаке борделя ответственных работников». Ну! Где твой блокнот?

— Во всем наличествует порядок, — туманно выразился Антонио и отодвинулся дальше. — Нарушение порядка приводит к хаосу. Из него вырастает анархия — погибель организованного общества. У вас должно быть место постоянной жизни. Я знаю. Так записано в законах.

— Я бродяга Вселенной, — серьезно и грустно сказал Кентавр. — Постоянно я прописан в бессмертии. Прописан не начальником милиции, а провидением, которое больше всех нас, вместе взятых. Садитесь! — приказал он.

Антонио беспомощно взглянул на девушку и сел на деревянную балку боком, ненадолго, чтобы вскочить при опасности насилия.

— Я говорил, — пробурчал важно Кентавр, заложил руки за спину и расхаживал по малому месту, шлепая огромными полуваленками, — и не устану повторять: всякое полнолуние приносит бред на этих людей, и тогда им кажется, будто они способны устроить на земле порядок и систему, совпадающие с их внутренним бредом. Но это же невыносимо. Летучая рыба, например, может разогнаться, выскочить из воды и недолго пролететь по воздуху, а затем шлепается обратно в воду. Где родина этой рыбы? — Кентавр неожиданно посмотрел на Антонио.

— Вода, — пожал тот плечами.

— Вот именно, — внезапно улыбнулся Кентавр, — что мы успеем сказать друг другу в мгновение этого короткого пути? Неужели мы станем тратить на пустяки такие счастливые и пронзительно радостные мгновения чуждого нам полета? Мы — искры, летящие и гаснущие между двумя темнотами. Как вас зовут?

— Скарлатти, — привстал Антонио.

— Люлли, — с поклоном представился Кентавр. — Говорят, я умер ровно триста лет тому назад и оставил после себя имущества и драгоценностей на сумму восемьдесят тысяч луидоров, то есть миллионов на пять по нынешнему курсу... Все, что тогда сплетничали о моей ссоре с Лафонтеном, — наглая ложь, беспардонная клевета... Да, Лафонтен любил меня. Он сочинил дюжину посвящений для моих опер «Амадис» и «Роланд». И так далее. А вы, товарищ Скарлатти, не из Флоренции? Жаль. Мы могли бы побеседовать о нашей общей родине... А это моя ученица, мадемуазель Сертен, великолепная клавесинистка. Жаль, у нас сейчас нет инструмента, его пришлось продать за долги. Мы могли бы с вами поиграть в восемь рук.

Антонио испуганно посмотрел на рыжую, у нее была милая, тихая улыбка.

— Не верьте, — шепотом сказала она, — он вас разыгрывает. Люлли — его чердачное прозвище. Настоящее имя — Камилл Сен-Санс. Ирония и спокойствие — вот его девиз. Вы слышали знаменитую оперу «Самсон и Далила»? Ее недавно поставил в Веймаре Ференц Лист. И сам дирижировал, да.

Антонио тихо встал и попятился.

— Куда же вы? — спросила девушка. — Вы еще не все о нас знаете.

— Спасибо, — осторожно пятился Антонио, — мне этого достаточно. О да, спасибо. И пожалуйста, не говорите мне, что вы — дочь Гектора Берлиоза.

— Именно так и есть! — воскликнула девушка. — Я — вылитый отец!

Она тряхнула головой, и волосы золотистым полотном закрыли ее лицо.

Антонио выпятился на лестницу, притворил за собою дверь чердака и, спускаясь вниз, все еще слышал наверху смех.

Кентавр снова воткнулся в книгу, а девушка запела единственную свою странную песню:

— Когда приезжаешь в вашу страну, кажется, нигде не хотел бы жить, только в России, но когда поживешь в России, тогда вообще не хочется жить нигде и никогда. О да, так и есть. — Антонио положил на булку кусок ветчины, понюхал. — Ну вот, даже ветчина у вас импортная. Как будто вашим коровам и свиньям негде мясо нагуливать. Но когда-то надо решать? Или выполните свою замечательную продовольственную программу, или поставьте к стенке весь агропром и половину министров.

Агата Сципионовна улыбалась, она любила, когда при ней ругали советскую власть, но сама не променяла бы эту власть ни на какую другую, даже более халявную. Так мать любит свое единственное дитя, пусть больное, параличное, слюнявое и под себя гадит, а все равно любимое. Потому что нет другого и не предвидится, живородящая сила вся иссякла, чтобы вырастить родственного, единокровного идиота.

— У вас даже проституток приличных не заведено, — раздраженно продолжал Антонио. — Профессиональная шлюха должна быть... — он щелкнул пальцами, причмокнул, не найдя слов для обозначения высшей степени совершенства. — А всех ваших мальчиков, которые кричали, что король-то голый, — опять по тюрьмам, пусть сидят и не чирикают.

— Это не правда, — игриво обиделась Артемида, — русские девушки пользуются большим авторитетом, чем всякие другие. Хоть рыженькие, хоть черненькие. Коня на скаку остановит. В горящую избу войдет. Стране нужны заботливые руки и наш хозяйский жадный женский глаз.

Антонио пожал плечами.

— Я уважаю ваш патриотизм, даже если не понимаю его. Патриотизм — это бессловный язык души. И я люблю свое сицилианство. Но пусть меня распотрошат, если я знаю, на чем держится ваш патриотизм. За границей я встречался со многими русскими эмигрантами. Я их не понимаю. На них нельзя надеяться. Они непредсказуемы. Вы все — сумасшедшие в разной степени. Чтобы с вами иметь дело, нужно самому слететь с ума.