Борис Дышленко - Людмила

— Как он выглядит? — спросил я.

— Как ты да я. В светло-сером костюме, галстук в полоску, ничего необычного. Впрочем, я не очень хорошо его разглядел. Он шел за мной по улице, потом ехал в трамвае. В другом вагоне. Кроме того, он вовремя наклоняется или отворачивается. Он довольно нагло преследовал меня, но я сделал вид, что не заметил.

— Так, — сказал я, — это тот самый тип. Похоже, он там всем заправляет.

— Ты думаешь, это он убил Стешина?

— Может быть, нет. Может быть, тот, которого сегодня. Этого, ты говоришь, какая-то «горилла». Однако, я думаю, он связан с обоими убийствами. И с киднэппингом тоже. Наркоманы из тупика уверены, что это он.

Прокофьев задумался.

Навстречу с тяжелым шелестом двигались громоздкие поливалки. В душных сумерках до нас донесся запах асфальта. У светофора приостановилось такси. Прокофьев помахал ему конвертом. Мы сели на заднее сиденье, и Прокофьев назвал шоферу мой адрес.

Я закрыл дверь ногой и, не зажигая света, прошел в комнату. Светало. Я включил настольную лампу и посмотрел на часы. Было ровно три. Перед утром жара немного сошла, опустилась ниже. Я сунул руки в карманы и покачался у окна, не глядя на ангела. За стеной, в ванной в трубах ровно шумела вода. Я повернулся, подошел к шкафу, взял с полки пачку сигарет. Положил ее на радиоприемник, сел на диван. Откинулся, вытянул ноги. Все мое тело ныло от усталости. Утреннее пробуждение у Людмилы, телефонный разговор, слежка за Иверцевым, встреча с ним в кафе — после убийства все казалось мне далеким и нереальным. И так же нереально, как из другого мира, прозвучал из прихожей телефонный звонок. Я встал, вышел, снял трубку. Стоял, слушая молчание на том конце.

— Это ты? — грустно сказала Людмила.

— Я.

— Здравствуй, — сказала она и запнулась.

— Добрый вечер. То есть уже утро, — сказал я.

— Ты недавно вернулся? — сказала она.

— С четверть часа назад.

— А почему ты не приехал ко мне?

— Не смог, — сказал я. — Внезапно возникли дела.

— И не позвонил, — сказала она.

Я молчал.

— Я звонила тебе, — сказала Людмила, — но не застала.

— Да, я же говорю, меня не было.

— Ты на меня сердишься? — спросила она.

— А есть, за что?

— Нет, — неуверенно сказала она, — не думаю. Просто мне показалось, что ты сердишься.

— Нет, — сказал я, — не сержусь, поскольку не за что. Впрочем, если бы и было за что...

— Как-то странно ты говоришь, — сказала она.

— Странно?

— Почему ты говоришь, Что если бы и было?..

— Какое я имею право за что-то сердиться на тебя? — возразил я.

— Ты! — воскликнула она. — Ты имеешь право.

— Как хочешь, — сказал я.

— Странно...

Я молчал.

— Мы увидимся завтра? — спросила она.

— Завтра? Когда?

— Наверное, вечером, — сказала она. — Днем у меня похороны.

— Похороны? Какие похороны? Ах!..

— Да, — сказала она, — завтра похороны.

«Да, конечно, — подумал я. — Конечно, это должно было протянуться. Экспертиза...»

— Почему ты молчишь? — спросила она.

— А что тут скажешь.

Она помолчала, видимо, ей не хотелось вешать трубку.

— У тебя закрыта дверь? — спросил я.

— Да, — сказала она, и по ее голосу было видно, что ей приятно, что я об этом спросил.

— Еще закрой окно на кухне, — сказал я, — и форточку тоже. Днем окно на кухне было открыто, — я улыбнулся.

— Ты думаешь? — озабоченно спросила она.

— Нет, не думаю, — сказал я, — просто закрой.

Она молчала. Я почувствовал какую-то нерешительность в этом молчании.

— Ты хочешь мне что-то сказать? — спросил я.

— Я не знаю, — неуверенно сказала она. — Здесь что-то произошло.

— Да?

— Был какой-то шум в переулке. Милиция, люди...

— Да, — сказал я, — кого-то задавило.

— Ты знаешь? Ты был там?

— Да, — сказал я, — я был свидетелем.

— Это...

— Скорая помощь сбила человека. Не принимай близко к сердцу. Я случайно оказался там. Да, слушай, — сказал я. — Если следователь будет спрашивать тебя обо мне, скажи, что я был у тебя от девяти до двенадцати. Тебя не смущает моя просьба?

— Ты как-нибудь связан с этим?

— Я шел к тебе, — сказал я, — а следователю сказал, что от тебя. Только и всего.

— А-а — протянула она. — Хорошо, я скажу.

— Если спросит, — сказал я.

— Да.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи! Мне очень грустно, что ты не пришел.

Я остался стоять, держа трубку на весу и слушая еле различимые гудки.

Мне почему-то тоже было грустно. И было грустно, что я оставил ее одну. Но на сегодня было уже достаточно событий и больше, по-моему, ничего не должно было случиться. После всех сегодняшних хлопот у меня не оставалось сил даже принять душ. Чувствуя собственную тяжесть, я пластом лежал на диване, и мне потребовалось сделать усилие, чтобы закрыть глаза. Назавтра предстоял день не менее насыщенный, чем сегодня, но я надеялся, что он обойдется без новых убийств. Я вспомнил валявшуюся на булыжнике кепку — кровь и мозг — и, несмотря на жару, почувствовал озноб. «Уазик» достаточно тяжелая машина — она вполне могла бы расплющить и двоих. Это были решительные люди.

«Слишком решительные, — подумал я, — и в этом есть что-то неестественное — ведь здесь не Чикаго. Нет, видно, очень уж горячо, и, вероятно, у них на совести дела посерьезнее этих двух убийств. Но неужели скромный человек и отрешенный от мира художник знает так много, что они готовы крушить все и вся. И почему в этом случае не его? А что, если его? Утром они еще рассчитывали припугнуть меня. Теперь они могут взяться и за него: убрать его. Нужно предупредить следователя, — подумал я, — а заодно попытаться через него навести справки об этом Тетерине — может быть, здесь собака зарыта.

Но что же за ними такое? — подумал я. — Почему они не боятся идти на убийства? Все-таки это не традиционно для советских бандитов. У нас для этого нужны очень серьезные причины. Но может быть, просто очень большой бизнес? — подумал я. — Наркотики — это прибыльное занятие. Здесь оптовая торговля, — подумал я, — они сдают свой товар «зверям». Но причем здесь это лекарство? — подумал я. — Какое отношение оно может иметь к художникам? Я подумаю над этим завтра, — подумал я, засыпая. — Мне чего-то не хватает, чтобы связать это. Лекарство, киднэппинг...»

Уже на грани сна я пожалел о том, что от следователя не поехал к Людмиле.

Окна двухэтажного флигеля напротив были распахнуты, и внутри были видны какие-то белые плоскости и конструкции из сосновых реек — видимо, там была художественная мастерская. Под обвалившейся штукатуркой крошился красный кирпич, растрескавшийся от старости, но мне казалось, что от жары. Я вынул платок и вытер пот с лица. Солнце как будто не заходило со вчерашнего дня, ниоткуда не падало тени, и окна дома на параллельной улице, как линзы, фокусировали свет и через крышу били в глаза.