Борис Дышленко - Людмила

Однако все это не казалось мне обычным артистическим беспорядком. Может быть, я заранее был предубежден, но во всем этом мне казалось какое-то запустение, увядание и растущее безразличие хозяина, когда предметы перестают возвращаться на свои места и оседают, где попало. Разные бывают характеры, но мне казалось, что в такой обстановке работать невозможно. Тем не менее, художник, работал — это было видно по совсем свежим, невысохшим холстам, по раскрытому этюднику с палитрой, которую явно, если не сегодня, то вчера использовали. На крышке старого пианино, почему-то стоявшего на некотором расстоянии от стены, не было пыли — вероятно, кто-то здесь довольно часто или, во всяком случае, недавно на нем играл. Я предположил, что играл художник: наверное, он в свое время, как и сестра, учился музыке.

Он сидел посреди комнаты, перед столом, устроенным из какого-то ящика и планшета, покрытого чистым листом бумаги, на котором кроме пепельницы и пачки «Беломора», ничего не было. Сидел, откинувшись в высоком золоченом кресле рококо, у которого вместо одной из передних ножек была подложена пара кирпичей, но обивка, судя по рисунку и состоянию, была настоящей. Я понял, кого мне напоминала его сестра, но она была женщиной, да и ее прическа мешала увидеть сходство с известным портретом. Теперь же передо мной сидел Вильгельм Второй герцог Оранский с портрета работы Ван-Дэйка, прямой, величественный, невероятно красивый, правда, похудевший и очень бледный, лишенный нежной женственности того юноши, его горделивого и победного выражения. Но были те же прекрасные каштановые волосы вокруг тонкого лица, та же чуть оттопыренная нижняя губа и глаза той же глубины под высокими темными бровями.

— Простите, я не встаю, — сказал он, но ничем этого не объяснил, а только приподнял тонкую бледную кисть с подлокотника. — Садитесь.

Я взял свободный стул, переставил его, сел напротив Вишнякова.

«Странно, — подумал я, — такое чистое лицо. Ни пигментных пятен, вообще никаких следов. Если он курит эту дрянь...»

— Можно курить? — спросил я, доставая сигареты.

Художник промычал что-то, видимо, выражающее разрешение, и тоже протянул руку к своему «Беломору». Он двигался плавно и осторожно, как с похмелья.

— Я коллекционер, — сказал я.

Он, как будто, не сразу понял.

— Коллекционер, — повторил он с сомнением. — Да. Вы что, собираете картины?

— Ну, по мере возможности, — сказал я.

— Да, а зачем? — спросил он.

Я немного удивился.

— Ну, собираю, — сказал я. — Люблю живопись.

— Живопись, — повторил он. — Он любит живопись. Ха-ха, — засмеялся он куда-то в сторону. — У нас много общего, — сказал он, — мы оба любим живопись. А художников вы тоже любите? — спросил он.

Я пожал плечами.

— А я не люблю коллекционеров, — сказал он с неприятной улыбкой.

— Наверное, поэтому у вас накопилось столько картин, — сказал я. — Вы, очевидно, не продаете?

— Почему? Продаю, если покупают, — он опять коротко засмеялся. — Только вот не покупают. Вы не скажете, почему?

— Почему? — спросил я.

— Потому, что коллекционеры кретины, не в обиду вам будь сказано. Потому, что они покупают только то, что уже тысячу раз видели. Они трупоеды, и ценности для них установлены полвека назад. Они хотят выгодно вкладывать свои паршивые денежки и при этом без риска.

Он говорил это лениво, без всякого запала, как будто не учитывая того, кто его слушает, и не показывая вида, что хочет оскорбить. У меня создалось впечатление, что он ждет моей реакции, но я не знал, на какой эффект он рассчитывает, и поэтому не торопился.

— А не рисковать они не могут, — сказал он, — потому что они... — он задумался. — Опять же потому, что они кретины.

Я засмеялся.

— Они необразованны, — сказал он, — они никогда не знают, что художник нарисовал.

— Не знают, — подтвердил я.

— Никогда, — сказал он.

— Никогда, — подтвердил я.

— Знаете что? — сказал он.

— Знаю, — сказал я.

— Что? — спросил он.

— Давайте посмеемся над ними, — сказал я.

Вишняков с любопытством посмотрел на меня. Потом он откинулся в кресле и истерически расхохотался. Я для компании посмеялся вместе с ним. Наконец он кончил смеяться и посмотрел на меня с некоторым состраданием.

— Нет, — сказал я, — в отличие от других коллекционеров, я не обидчив. В остальном я такой же, как они: я туп, невежественней и вдобавок я не куплю у вас картину.

— Я не навязываюсь, — сказал он.

— И правильно делаете, — сказал я, — потому что я все равно не куплю.

— Вы занятный тип, — сказал Вишняков, — если не прикидываетесь.

— Я не прикидываюсь, — сказал я, — я в самом деле занятный тип.

Вишняков поднял голову, посмотрел через мое плечо. Он кивнул.

— Давай, — сказал он через мое плечо. — Он говорит, что он занятный тип.

Он посмотрел на меня, усмехнулся и стал закатывать рукав полосатой рубашки. Его рука до самого сгиба была покрыта мелкими точками уколов, но не так часто, как у Стешина, и без кровоподтеков. Он еще раз усмехнулся. Из-за моей спины бесшумно появилась девушка, поставила белую кастрюльку и ушла.

— Что она там приготовила? — с интересом сказал Вишняков и, приподняв крышку, понюхал. — М-м-м, — выпрямившись сказал он, как от очень вкусного запаха. — Умеет.

Девушка снова появилась и, поставив рядом с кастрюлькой чистую тарелочку, стала доставать из кастрюльки пинцетом и раскладывать на тарелочке шприц, отдельно поршень для него, иголки. Вынув из кармана слаксов сигаретную пачку, достала из нее обернутый клочком чистой ваты аптечный флакончик с какой-то прозрачной жидкостью. Художник вытащил из-под себя старый жеванный галстук и, зажав один его конец в зубах, сделал петлю повыше локтя и затянул. На обнаженной руке стала слабо проявляться тонкая голубая вена. Игла впилась в кожу на сгибе, задержалась и вошла. Вишняков отпустил галстук. Тонкая алая ленточка взбежала до середины баллона, разлохматилась на конце и, превратившись в красное облачко, ушла под поршнем вниз. Художник откинулся на спинку кресла, глаза его были закрыты и лицо, как у мертвеца. Через несколько секунд он открыл глаза, и меня поразила скорость происшедшей в нем перемены. Его лицо стало отпущенным и чужим, темные глаза сверкали, губы втянулись — он был не здесь. Я сомневался: можно ли с ним вообще разговаривать..

Девушка собрала со стола свои приспособления и ушла.

— Что это было? — спросил я.

Он глядел на меня сосредоточенно и серьезно, от его истерической веселости не осталось и следа.

— Фенамин, — сказал он.

— Наркотик?

— Психомоторный стимулятор, — ответил он куда-то надо мной.

— Что, видения, галлюцинации?

— Откровения, — сказал он.

— И давно вы употребляете эту...