Борис Дышленко - Людмила

Я хотел сказать «дрянь», но сказал «штуку».

— Откуда я знаю, — сказал он.

— Вы что, и пишете под действием этого...

— Пишу, — сказал он, — пишу, говорю, играю. Сяду писать и пишу, пишу, не могу остановиться. Вы не знаете, что это такое и какие истины открываются в этом состоянии и как углубляешься в каждый предмет и в каждую деталь и в детали этих деталей и так до бесконечности и все равно видишь целое. Так можно писать, как играть, импровизируя, развивая побочные темы, выводя их дальше и возвращая, и при этом видишь, что все одинаково важно, вернее, все — одно и то же, что черное есть белое, а белое есть черное, постигаешь сущность предмета, входя в предмет, становясь им. Или, точнее, начинаешь понимать, что ты есть он. Вы никогда не пробовали, вам не понять этого единства. Нет, не единства — тождественности, потому что единство предполагало бы существование многих предметов, составляющих целое, а на самом деле все это я.

Он, по-видимому, мог и говорить бесконечно, но его речь не казалась мне вдохновенной, она казалась мне автоматической, как будто его включили. Но ведь его и в самом деле включили.

— Я не буду с вами спорить, — сказал я, — предмет слишком сложен, но ведь это не ваши прозрения — это действие стимулятора.

— А что он стимулирует, — сказал Вишняков. — Если ввести его вам, вы будете говорить совершенно другое. Он помогает открыть вам то, что вы знали всегда.

— Ну хорошо, — сказал я. — А в живописи? Вам удается запечатлеть ваши открытия на картине.

— Это не показатель, — возразил он. — Когда я пишу, я не могу остановиться, и, случается, записываю картины. Но разве главное для художника написать картину? Разве я пишу для того, чтобы была вещь? Я пишу для того, чтобы познать. И я познаю: я проникаю, сам становлюсь композицией, веду бесконечный диалог с собой, внутри себя. Диалог, который можно вести на этом языке, и понять картину могу только я, и только в тот момент, когда я пишу. Потом ничего не остается.

— Но если даже для вас нет результата, если вы сами не накапливаете опыта, то в чем же ценность?

— Господи, как бестолковы твои создания! — воскликнул художник. — Но когда я пишу, разве это не высший момент? Разве это не вечность? Почему, спрашивается, нужно мерить ценность жизни теми моментами, когда ты мертв?

Я не знал, как прекратить этот никчемный разговор, но тут вошла девушка и села в отдалении на стул. Увидев ее, он на минуту задумался, как бы что-то припоминая, но не вспомнил и снова повернулся ко мне.

— Да, о чем мы с вами?..

— Но как вы при ваших средствах?.. Ведь это, наверное, очень дорого стоит? — спросил я.

— О чем вы?

— Ну, этот наркотик или... Как его? Стимулятор. Ведь это, наверное, очень дорого стоит?

Он недоуменно посмотрел на меня.

— Дорого? — сказал он. — О нет, совсем ничего не стоит. Я получаю его даром.

Я выразил недоверие:

— Где же это?

— Здесь, — сказал он. — Мне его приносят.

— Как, — сказал я, — кто?

Он посмотрел на меня невинными глазами.

— Ангел, — сказал он. — Вы не верите в ангелов?

— Почему же? — сказал я. — Я даже думаю, что встречал этого ангела.

Я не знаю, почему я так сказал, и не знаю, почему я подумал на «бутлегера». Может быть, потому, что он участвовал в деле Стешина и дал ему концентрированный морфин — я теперь в этом был почти уверен, — во всяком случае, я попал в точку, когда описал его.

— Так это он вас прислал? — сказал Вишняков.

— Нет, — сказал я. — Мне дала ваш адрес одна девушка. Вряд ли вы ее помните.

— А все-таки? — насторожился Вишняков.

— Людмила, — сказал я. — Такая симпатичная хрупкая блондинка.

— Людмила, — повторил Вишняков, и я увидел, что он ее отлично помнит.

— Помните? — сказал я.

— Еще бы, — сказал Вишняков. — Уж если говорить об ангелах...

— Да, — поддержала до сих пор молчавшая девушка, — это ангел.

— Молчи, — сказал Вишняков. — Ты ее никогда не видела.

— Она давно была у вас? — спросил я.

— Не знаю, — сказал он. — Может быть, несколько веков тому назад, а может быть, еще только будет. Минуту назад, — сказал он. — Впрочем, добавил он, — не подумайте, что я над вами издеваюсь.

— Нет, — сказал я, — я не думаю. Это больше похоже на бред.

Он как будто не слышал меня.

— Она мне очень понравилась, — сказал он. — Она ангел.

— Она, наверное, прилетела на крыльях, — сказал я, пытаясь попасть ему в тон.

— Не знаю, — сказал он, — может быть. Она вполне могла прилететь и на крыльях, потому что она ангел.

— Ну да, — сказал я. — Такая легкая, хрупкая блондинка... Я вас понимаю, — от этого разговора я уже начинал чувствовать его дурь.

— Ничего вы не понимаете, — сказал он без всякой злости. — Разве в этом дело?

— В чем же? — спросил я с каким-то неприятным чувством.

— Вам этого не понять, — сказал он. — Вам, здоровому, самодовольному субъекту, — сказал он, — не художнику и даже не наркоману...

— Да-да, — засмеялся я, но вряд ли таким уж естественным смехом, — я понимаю: девушка принялась спасать вас от наркомании.

— Ничего вы не понимаете, — снова сказал он. — Совсем напротив, представьте себе.

— То есть как «напротив»? — недоуменно спросил я. — Снабжала вас наркотиками что ли?

— А! — коротко воскликнул он, как будто его озарило. — Постой, — обернулся он к девушке. — Если это она... Может быть, это она?

— Погодите, — остановил я его. — Вы думаете, это она прислала того, другого? Вы думаете, этот наркотик от нее?

Он внезапно с неприязнью посмотрел на меня.

— Какого черта вам надо? — крикнул он. — Что вы суетесь не в свое дело?

— Что за бред! — крикнул я в свою очередь. — Вы подумайте, что вы несете: нормальная, здравомыслящая женщина, и вообще, по вашим уверениям, ангел, присылает вам наркотики с каким-то уголовником. Сообразите: она же не наркоманка. Она желает вам добра.

— Ангелы не желают добра, — заявил он, — они его делают.

— Тогда она должна была бы запихать вас в психушку, — жестко сказал я. — Это и было бы самым добрым делом.

— Кто-то хотел бы сделать такое доброе дело, — с горечью усмехнулся он. — Хотели бы и, как я понимаю, не без выгоды для себя.

— Оставьте, — сказал я. — Я посторонний человек, и то вижу, что вам необходимо лечение. Вы больны. Вы умный человек и должны это понимать. Вы губите себя как художника. Я никак не могу быть заинтересован, но скажу вам то же, что и все остальные. Послушайте, — сказал я. — У меня есть кое-какие связи, — я подумал о Ларине. — Вы могли бы лечиться в хорошей клинике у хорошего доктора, который к тому же любит живопись, любит художников. Не какой-нибудь коновал — он очень внимателен и деликатен: вы даже сможете там писать, если у вас будет желание.

— Сначала вы показались мне умней, — сказал он. Он встал. — Убирайтесь отсюда, — сказал он. — Убирайтесь, оставьте меня в покое — я знать вас всех не хочу, — он говорил все громче и громче и наконец закричал. — Ничего вы от меня не получите. Убирайтесь или я вас вышвырну в окно.