Борис Дышленко - Людмила

— Мне не понять тебя, — сказал я ему. — Мне, здоровому, самодовольному субъекту, не художнику и даже не наркоману. Мой светло-серый ангел, — сказал я. — Каждого, кто видел его или знает о его местонахождении, просим сообщить в ближайшее отделение милиции, в сельсовет или в поселковый совет. Не пытаться задерживать самостоятельно: преступник может быть вооружен, владеет приемами карате. Нет, — сказал я. — Я не сообщу о тебе в ближайшее отделение милиции, ни в сельсовет, ни в поселковый совет, я сам доберусь до тебя, самозванец.

Я встал и подошел к шкафу. Там, в нижнем углу, в сером футляре стояла пишущая машинка. Я вытащил ее оттуда, поставил на стол, снял футляр. Достал из кармана черновик письма, развернул, положил его рядом с машинкой. И тогда сел и в пять минут отбарабанил текст письма.

Я взял лежавший на крышке приемника, оставленный мне Прокофьевым конверт, сложил письмо пополам и вложил туда. Я бодро улыбнулся хрупкой блондинке.

— Ты тоже ангел, — сказал я, — но я никому не скажу о тебе.

Я вышел на кольце, и трамвай, обогнув ветхую церковь, на которой не было ни ангела, ни креста, остановился с той стороны — вероятно, у них там была диспетчерская или что-то такое, — а я прошел узким, мощеным, раскаленным добела переулком и на проспекте, не сворачивая к переходу, дождался просвета в потоке машин и, перебежав на ту сторону, шагнул на тротуар. Там, немного правее противоположного угла, трехэтажный дом с фактурной рустовкой, с карнизом по второму этажу, с наличниками вокруг окон — обычный дом второй половины прошлого века: он когда-то был выкрашен охрой, но краска от времени поистерлась, пропиталась уличной пылью, и дом золотился. С левого края до недавних пор, видимо, помещалась овощная лавка, но вход в нее был заколочен, а окна замазаны мелом, там, на одном из них была пальцем прочерчена непонятная надпись ТНОМЕР; справа была парикмахерская, в том помещении тоже был ремонт, однако тени от сорванных букв ясно читались над обоими окнами. Посередине была парадная дверь, резная, неоднократно крашенная и облупившаяся до нижнего слоя. Рядом с дверью на золотистой стене темный след от какой-то таблички. Вдоль замазанных мелом витрин темноволосая женщина в ярко-красных брюках шагнула навстречу мужчине с рюкзаком за плечами, и девочка в клетчатом комбинезоне бросилась от него и, подпрыгнув, обхватила женщину тоненькими руками за шею и повисла на ней. Я прошел между ними, и успел заметить, как мужчина, сделав два шага к женщине, наклонился, чтобы что-то поднять, но это было уже за моей спиной. Дверь захлопнулась.

Забранные решетками окна были распахнуты настежь, но это не добавляло прохлады. Мой шеф был одет в легкий кремовый пиджак и черные брюки, и в этом костюме был похож на эстрадного администратора. Я сел, но прежде передал ему конверт с хрупкой блондинкой на нем и с отпечатанными листками письма внутри. Он взял конверт, остановился у стола, недоуменно смотрел на хрупкую блондинку. Внезапно расхохотался.

— Долго искали? — спросил он, помахав блондинкой.

Вынул из конверта письмо, а блондинку положил на стол, присел на край стола и быстро пробежал глазами письмо. Вернулся к какому-то пункту, улыбнулся, поднял на меня глаза, улыбнулся снова.

— Приятно сознавать, что у твоих сотрудников есть чувство юмора.

А мне было приятно сознавать, что он сказал «сотрудников», а не «подчиненных», однако я спросил:

— Вы о чем?

— Я об этом галантерейном названии: сначала мне показалось, что вы... гм...

— Тупица, — подсказал я.

— Ну, может быть, не так резко, — он углубился в письмо.

Пока шеф читал, я сидел в кресле и обмахивался взятой со стола газетой. Шеф крякнул, я встал и подошел к открытому окну. Ничего замечательного — ни кустика, ни деревца, ни кошки — чистый, прямоугольный, асфальтированный двор, окруженный тремя этажами. На ярком асфальте и на скате коричневой крыши напротив резкая тень, сложная, как от купы деревьев, и только одна дверь выходит во двор, но и она закрыта, может быть, заколочена. Из открытого расположенного по диагонали окна во втором этаже какой-то старичок, сняв темные очки, с любопытством посмотрел на меня. Я отошел от окна.

Доктор положил письмо на стол, прихлопнул ладонью.

— Все очень хорошо, — сказал он. — Классический образец крючкотворства. Не откажетесь выпить?

— Конечно.

В старинном шкафчике красного дерева у него был роскошный набор, из того что не купишь за советские деньги. Я выбрал виски, положил два кубика льда. Шеф приготовил себе что-то прозрачное, но сложное, тоже со льдом. Можно было позвенеть льдинками в стакане, я позвенел.

— Приобщаюсь к элите, — сказал я, — Скажите, а мне теперь тоже будут такое давать?

— Я привезу вам чего-нибудь из Москвы, — сказал доктор. Он усмехнулся. — Ну а теперь о деле. Я уезжаю в Москву. С этой бумагой, — он коснулся письма. — Мне нужно будет подписать его и получить к нему еще одно — из министерства. Когда я вернусь, мне нужен будет толковый и ответственный человек, которого я смог бы послать с этими письмами в командировку. На завод. Вы говорили о вашем друге. Кто он?

— Прокофьев, — сказал я. — Он работал следователем, но вообще очень знающий правовед.

— Вы что, учились вместе?

— Да. В университете. Впрочем, и раньше. Вообще я знаю его с детства.

— Ну что ж, — сказал он. — Познакомьте нас, когда я вернусь. Но, вообще-то, я предпочел бы командировать на этот завод вас: вы знаете, насколько это тонкое и ответственное дело. Это видно по составленным вами документам. Мне кажется, никто не справится с этим лучше вас.

— Мы же договаривались, — сказал я.

— Нет-нет, — сказал он, — конечно, я не настаиваю. Но кто кроме вас отказался бы от поездки на Юг, да еще летом, когда здесь просто нечем дышать.

— На юг? — сказал я. — А куда именно?

— Гальт.

— О-о! — сказал я. — Такой город.

— Бывали? — спросил директор.

— Я там родился, — сказал я.

— Вы? — сказал директор. — Оттуда? Тогда кому же кроме вас?

Я вздохнул.

— Прокофьеву, — сказал я. — Он тоже оттуда. Мне, к сожалению, необходимо быть в Ленинграде. Я говорил вам: меня здесь держат личные дела.

— Ну что ж, — сказал директор. — Давайте вашего Прокофьева.

Он открыл ящик письменного стола и, достав оттуда небольшую черную папку, вложил в нее письмо.

— Возьмите, — он протянул мне конверт. — В министерстве не оценят вашего юмора. Ну, — сказал он, приподнимая стакан, — за наши успехи.

Я звякнул льдинками.

Рассеянные цветные пятна витража окрашивали сухую, белую в прошлом поверхность и исчезали на закруглении подоконника, появляясь внизу на кафельных плитках площадки. Вся лестничная клетка была наполнена солнечным светом, таким густым и материальным, что, казалось, никакие звуки в нем не могли быть слышны. В самом деле, на лестнице стояла полная, даже с улицы не нарушаемая тишина. Я нажал круглую кнопку на черной, старомодной коробке звонка и немного подождал. Здесь было не так накурено, как на площадке третьего этажа и немного чище. Кафельный пол был недавно вымыт, и на нем отчетливо выделялся белесоватый квадратик от выломанной плитки. Снова нажал кнопку и на этот раз подержал немного дольше. Опять подождал.