Борис Дышленко - Людмила

А вообще, было тихо, ангелы прилетали ко мне на бесшумных пропеллерах, хрупкие блондинки склонялись надо мной.

Когда после жестких и светлых и как будто лишенных воздуха пространств ленинградских индустриальных окраин за вагонным окном с почти одинаковыми промежутками замелькают платформы с названиями, которые из-за скорости не удается разобрать, и если ты не суетишься и не спешишь поскорее переодеться, после того как толстая некрасивая студентка в стройотрядовской форме отберет и рассует по карманам шершавой дерматиновой сумки билеты (твой и твоих попутчиков), и ты останешься в опустевшем на время купе, сидя спиной по ходу поезда и глядя на разворачивающийся против часовой стрелки пейзаж, — ты начинаешь чувствовать на себе магнетическое воздействие этого огромного города, которое по мере отдаления от его вокзала сначала возрастает, а потом постепенно слабеет, как бывает, когда отклеиваешь магнитную фигурку от металлической шахматной доски. Но к этому времени в купе уже снова становится тесно от вернувшихся в пижамах и тренировочных костюмах соседей (впрочем, один из них — почтенная крашенная в цвет «спелой пшеницы» дама, оказавшаяся впоследствии известным ленинградским адвокатом по жилищным вопросам, едущая, как и ты, в город Гальт), и ты выходишь, чтобы покурить у открытого окна и дать твоим попутчикам угомониться. Здесь, в коридоре, пока ты куришь, через опущенную раму окна ты видишь, что по эту сторону плавно несущегося по рельсам поезда пейзаж все еще не отрешился окончательно от Ленинграда. То в одном, то в другом месте, ближе или дальше, вырастают среди скучной равнины многотрубные заводы рядом со стандартными поселками или без поселков, просто заводы с их цехами, наклонными стеклянными галереями и эстакадами, одни среди равнины, и кажущиеся покинутыми, оттого что не представляешь, как и откуда можно добраться до них. Какой-то автомобиль по параллельно движущемуся шоссе начинает упорную гонку с твоим окном, то перегоняя его и пропадая впереди, то появляясь снова и отставая, потом опять перегоняя, и вдруг исчезает насовсем, потому что здесь шоссе сворачивает под железнодорожный мост, по которому вместе с тяжелым составом ты промчишься через несколько секунд. Когда закуриваешь уже вторую или третью сигарету, для того чтобы иметь повод еще некоторое время не возвращаться в купе, темный и густой ельник, выросший за редкими осинами и кустами ольхи по краю, заслоняет от тебя индустриальную равнину; местами, на полянах среди отступивших деревьев и кустарника, небольшие зеленые стожки, сметанные между четырех жердей с надетой четырехскатной толевой крышей; здесь, по краю леса, теряются и возникают в просветах черные учетверенные линии проводов. Неожиданно лес отступает, открывая вид в широкую болотистую низину с неглубокой светло блестящей речкой с торчащими кое-где островками камыша, с черной плоскодонкой, прибившейся к вязкому берегу, с двумя-тремя мальчишками, выжимающими трусики и жестикулирующими каждый по-своему. Внезапно вздрогнешь от грохота коричневых железных ферм, замелькавших мимо твоего лица. Ленинград понемногу отступает и отдаляется от тебя, и с какого-то момента перестаешь чувствовать его гнетущее притяжение.

Еще на вокзале, наблюдая мечущуюся по перрону толпу, сменяющихся в окне вагона, попеременно заслоняющих один другого, теснящихся и толкающихся людей, чьи движения из-за отсутствия звука кажутся еще более бестолковыми и нелепыми, чем на самом деле, и, как обычно в таких случаях, испытывая смешанное с некоторым разочарованием облегчение, как после пустой, но все же оконченной работы, и к этому (тоже как обычно) прибавлялась горечь поражения. Каждый раз я оставлял этот город, чувствуя его победу надо мной. Может быть, так говорил Заратустра? Или он чувствовал так? Во всяком случае, мой мертвец был со мной. Это было результатом какой-то ошибки в моем сознании, так же, как и мой фантом, создавшийся на пересечении оптических осей, и от которого я тоже не мог освободиться. И уже отъезжая, когда поезд с мягким усилием отрыва стронулся с места и поплыл мимо кишащего «вчерашними» перрона, в образовавшемся на мгновении просвете я увидел мелькнувший в толпе хорошо мне знакомый светло-серый пиджак.

Хотя... Нет, я не уверен, я даже не думаю, что это был мой постоянный соглядатай, просто мелькнувший в толпе светло-серый костюм, такой же впрочем, как и у меня, напомнил мне о моем поражении, усугубил это чувство — вот и всё. Когда следователь показал мне изготовленный в криминалистической лаборатории фоторобот, я и тогда не узнал его — ведь за все то время, что мы следили друг за другом, я ни разу не увидел его лица. В целом, он не опровергал моего представления о «светло-сером», но мне показалось, что если бы человек, изображенный фотороботом улыбнулся, его улыбка, пожалуй, была бы чуть-чуть жестковата. Я спросил следователя, на основании чьих показаний был создан этот фоторобот и словесный портрет. Следователь сказал мне, что в создании фоторобота участвовали три человека: хрупкая блондинка, которую мы вызволили из милиции и которая видела его на квартире у Торопова, и два подонка из тупика, с одним из которых там, на лестнице жилого дома светло-серый однажды имел небольшую стычку. Теперь следователь собирался срочно размножить этот фоторобот и сказал мне, что по возвращении в Ленинград, а возможно, еще и в Гальте, я увижу изображение моего врага на вокзале. Он невесело засмеялся, увидев, каким оптимизмом наполнило меня его обещание, но сказал, что, в конце концов, в том, что произошло, есть немалая доля и моей вины. Что я мог ему возразить? Но, с другой стороны, что я мог сделать? Сообщить следователю о готовящейся акции, а самому оставаться с Людмилой? Но это поставило бы под удар тех, кто по своему положению мог бы считаться заложником. По всей вероятности, этим людям грозила двойная опасность: возможно они были не только свидетелями, но и вольными или невольными соучастниками преступления. Только этим можно объяснить нежелание Людмилы связываться с милицией. И если бы я сообщил следователю о предстоящем налете на докторский сейф, Людмиле, возможно, пришлось бы отвечать за соучастие. Разумеется, на основании подслушанного мной телефонного разговора ей нельзя было предъявить обвинение по этой статье, поскольку само прослушивание незаконно, но эта информация могла дать следователю возможность подойти к делу с другой стороны, и тогда, если бы он «прихлопнул» всю шайку — или, может быть, две? — на месте преступления, я не сомневаюсь, что он получил бы доказательства ее осведомленности, которая в худшем случае могла выглядеть как соучастие, тем более, что там присутствовал и ее человек. Какую роль он выполнял? И это, в принципе, не важно. Важно то, какой бы эта роль показалась. А кстати, какой она все-таки была? Должен ли он был помешать преступлению или же он собирался лишь проследить злоумышленников до того места, куда они отправятся? Чтобы узнать, например, где содержатся похищенные. И кто он был? Владелец синей «двойки», номер которой я тогда запомнил, а потом записал? Но он мог иметь столько же отношения к этой истории, сколько и мотоциклист, выскочивший из ворот докторского дома, или скорая помощь, едва его не сбившая, — все это могло относиться или не относиться к нашему делу и все это следовало проверить, но конечно, я не очень-то надеялся на какой-нибудь результат. Можно было бы также заняться Вишняковым, но он, как сообщил мне следователь, бесследно пропал. Девушка, жившая с ним в мастерской, которую нашли там на следующий день страшно напуганной и подавленной, сказала, что он ушел накануне, угрожая разделаться с каким-то бандитом, который хотел заставить его работать на себя. В течение дня он несколько раз упоминал об этом, говоря, что те (иногда он употреблял множественное число) на этот раз просчитались, что они не знают, с кем имеют дело. Он не сказал ей, куда он идет, но, уходя, взял с собой пустую сумку, вероятно, ту, с которой я его видел. Она показала также, что за три-четыре дня до этого к ним заходил какой-то высокий несимпатичный человек и имел с Вишняковым беседу в течение десяти-пятнадцати минут, но о чем они беседовали, она не знает, так как находилась в это время в другой комнате, где переводила для своего друга статью из журнала «Art news». На предъявленном ей снимке Полкового она опознала того самого человека, который приходил к ним, но нам это ничего не дало: мы и раньше были почти уверены в том, что именно Полковой снабжал Вишнякова фенамином. На вопрос следователя, не появлялось ли в мастерской Вишнякова икон, девушка ответила отрицательно, но это не обязательно должно было быть правдой. Девушка была достаточно образована, чтобы понимать, что может означать такой вопрос: то, что кто-то хотел заставить его работать на себя, могло означать, например, какие-нибудь подделки. Впрочем, это могли быть и не иконы, а Иверцев, отрицавший такую возможность, мог и ошибаться. Теперь следователю предстояло заняться еще и антикварным рынком. Что касается второго похитителя Торопова (предполагаемого убийцы Полкового), то было бы наивно думать, что он по-прежнему носит куртку с надписью «Secret», хотя таких курток в Ленинграде наверняка не один десяток. Из живых свидетелей остался один Тетерин, но он был в психушке.