Борис Дышленко - Людмила

К этому времени я уже почти выздоровел, только легкое головокружение иногда останавливало меня среди дня где-нибудь на открытом месте, на улице, но это потому, что солнце все еще стояло в зените, и ничто кроме меня не отбрасывало тени, и я не знаю, каким образом все это по вечерам перемещалось на запад: у меня было такое впечатление, что закат был всего лишь фоном для ангела за моим окном. Смена декораций или точка зрения... Может быть, просто городской пейзаж отсюда выглядел так. Но сейчас из окна купе, где я наконец оказался, ангела не было видно. Уж хотя бы от него я наконец освободился. Здесь, над выпуклой чертой горизонта, разлившееся зарево было торжественным и вечным и в его тяжелом сгущении не было беспокойства.

Мои соседи уже по-домашнему расположились в купе. Пожилой, но довольно спортивный мужчина, сидя за столом напротив меня, разложил на развернутой бумажке свежие огурцы, яйца, куриную ножку — классический набор пассажира — и, видимо, по обязанности, ел это без всякого аппетита, наблюдая из окна невидимую мне часть дорожного ландшафта. Юноша в тренировочном костюме лежал на верхней противоположной уже застланной полке, читая какую-то книжку. Стареющая блондинка сидела на той же полке, что и я, и тоже что-то читала. Я спросил ее, не хочет ли она поменяться со мной местами, и она согласилась. Мало того, она еще рассыпалась в комплиментах, вероятно, считая это любезностью с моей стороны, но я просто люблю спать на верхней полке, потому что там никто не беспокоит по утрам. Мне было жаль, что из этого моего предложения возник какой-то общий разговор, в котором каждый счел своим долгом указать место и цель своего путешествия, что пришлось сделать и мне, и это сильно подняло меня в глазах моих попутчиков, потому что юноша с верхней полки, оказавшийся, как я и предполагал, студентом, ехал на побывку к родителям в Харьковскую область, пожилой мужчина — в один из гальтских санаториев по путевке, купленной за свои деньги без всяких льгот; дама, крашенная в цвет «спелой пшеницы», тоже направлялась в Гальт, но по пути собиралась остановиться на несколько дней в Шастове у своих знакомых, жены шастовского городского прокурора и ее мужа, и только я один ехал в командировку. В курортный город, да еще такой как Гальт, да еще «с подорожной по казенной надобности». Юноше такие вещи были непонятны, но зрелые люди могли это оценить. Дама оказалась известным адвокатом-жилищником, и это могло бы стать полезным знакомством, но для меня квартирный вопрос давно уже был решен. Мужчина не назвал своей профессии, но это никого и не интересовало. Разговор вскоре сам собою угас — теперь в поездах почему-то не завязываются такие длинные общие разговоры между попутчиками, как в моем детстве. Может быть, опыт, отложившийся в людях тогда, к настоящему времени сделал их менее общительными, а вернее, просто обеспеченная жизнь и довольство собой... Во время наших частых поездок в Полтавскую область к моей тетке, теперь уже покойной, мне, я помню, всегда доставляли почти чувственное удовольствие эти общие, иногда очень шумные, даже страстные, непонятные мне взрослые беседы в купе. Может быть, поезд был тем местом, где люди могли говорить откровеннее, потому что здесь не было общих интересов, и никому ни с кем нечего было делить. Связь обрывалась при выходе из вагона, и можно было не так осторожно относиться к своим словам. Может быть. Но я помню одну тревожную поездку, когда сам воздух в вагоне, казалось, был наполнен молчанием. Это была моя последняя поездка с матерью по делу, в котором я тогда ничего не понимал, хотя и был его косвенным участником, однако даже моя мать не знала о моем участии в нем. Наган, хорошо завернутый в промасленные тряпки, в клеенку и еще вложенный в старинную жестянку из-под Лянсинного чая, был спрятан в сложенной из неотесанных каменных глыб стене, огораживающей крохотный дворик (скорей, закуток) за нашим домом. Мы отнеслись к делу серьезно, и ни я, ни Прокофьев не прикасались к нему. Здесь, в поезде, морской офицер, предварительно вынув обойму, дал мне немного поиграть с его красивым и большим черным пистолетом ТТ, и державшееся в купе до тех пор напряжение стало постепенно падать. Я помню, что меня ужасно раздражал отогнувшийся и высунувшийся из-под матраца уголок простыни. Я все время отвлекался на этот загнувшийся угол и наконец не удержался и, наклонившись, заправил его под матрац. Моряк, заметив мою нетерпеливую аккуратность, в шутку назвал меня немцем. Я почувствовал, как моя мать на секунду задержала дыхание, прежде чем продолжить начатую фразу.

Тогда же этот морской офицер, зная, что нам негде остановиться, дал нам свой адрес на случай, если наше дело займет не один день, и нам потом действительно пришлось воспользоваться его гостеприимством, немало стеснив его, так как в его двухкомнатной квартире жила и вся его семья из четырех человек. А ведь он знал, в чем состоит наше дело: мама долго беседовала с ним в коридоре вагона. Из-за полуоткрытой двери я слышал тогда отдельные слова, явно имевшие отношение к тому делу, по которому мы ехали. Говорил моряк, и это было что-то вроде того, что все устроится, что справедливость восторжествует, что мы живем при Советской Власти и что в крайнем случае есть еще Сталин.

Я помню, что мне тогда хотелось стать моряком, но это было еще до знакомства с этим офицером, и когда он спросил меня, кем я хочу стать когда буду большой, моя мать ответила, что и во всех своих снах я вижу себя капитаном. Наш сосед улыбнулся и сказал, что в этом он, возможно, смог бы мне помочь, потому что начальник рижского Нахимовского Училища его близкий приятель. Не знаю, возможно, он и в самом деле мог бы помочь. Вполне могло быть. Виктор, тогда еще молодой человек, но успевший до войны побывать чуть ли не во всех крупных портах мира, не одобрял моего выбора. Сам, болезненно мечтавший о море, он говорил мне о неустроенной жизни моряка, о разлуке с семьей, о вечных скитаниях, но я думаю, он просто боялся, что я могу повторить его собственную судьбу. Не знаю, по какой причине, но во время войны он служил не на корабле, а в танковых частях и, попав в окружение, в конце концов был взят в плен. После освобождения в сорок третьем году под Кёнигсбергом, он заканчивал войну уже в артиллерии. Позже, когда мне было лет семнадцать и я был достаточно взрослым, чтобы это понять, он объяснил мне, как случилось, что он, закончив войну в Германии, вернулся домой без единой медали. Когда командир батареи хотел внести его в список представленных к награде, Виктор попросил его не делать этого, напомнив, что побывал в плену, и теперь по поводу такого представления неизбежна проверка. Так же (но это зависело уже не от него) он избежал и «отстойников», откуда была почти стопроцентная вероятность попасть в лагеря. На эти «отстойники» отправляли побывавших в плену для выяснения всех обстоятельств, но Виктор не сразу демобилизовался из армии, а прослужил в Германии еще с полгода, а потом уже перестали посылать на «отстойники». Но и в Гальте, когда он работал механиком на каком-то небольшом грузовом судне, его пытались подловить сотрудники местного, а может быть, краевого, НКВД. Двое пришли на судно и, представившись, сказали, что НКВД поручено набирать кадры для загранфлота, и зная, что он до войны окончил ШМуч и ходил в дальнее плавание, они хотят предложить ему место механика на одном из крупных торговых судов. Виктор отказался.