Борис Дышленко - Людмила

— Даже если б они и в самом деле набирали кадры для загранфлота, — сказал он мне, — то и тогда неизбежна была бы проверка. Таких как я и теперь не пускают, а в те времена... Нет, это была просто провокация. Если бы я согласился, мне бы пришлось написать заявление, а тогда они обвинили бы меня в попытке бежать заграницу. Это просто делалось.

Он сказал им, что его анкета их не устроит, сказал им про плен. Семьи у него тогда еще не было, и больше ему не на что было сослаться. Они извинились, сказали, что не знали этого — можно поверить! — и больше его не трепали. Вскоре он вообще списался на берег и поступил работать — механиком же — в местную артель «Горместпром», занимавшуюся изготовлением ширпотреба, сувениров, украшением города и вообще всем на свете. Таким образом, трижды счастливо избежав «пятьдесят восьмой», но навсегда отказавшись от возможности ходить в плаванье, он зажил относительно спокойно, но все же, уже будучи женат он, еще долго боялся заводить детей. И, может быть, после всего этого, он подозревал, что жизнь моряка теперь всегда будет связана с опасностями отнюдь не морскими, что плен может быть не единственной причиной, чтобы обвинить тебя в злоумышлении, и поэтому уговаривал меня отказаться от моей мечты, хотя, в конце концов, я и не имел тогда права окончательного выбора.

Иногда по вечерам в воскресные дни он приезжал к нам на немецком велосипеде «диамант» (его единственный трофей в этой войне) и, посадив меня впереди себя на раму, увозил далеко на окраину, на широкий называемый площадью пустырь, где примитивные аттракционы и пивные заведения соседствовали с Кладбищем Героев, впрочем, это теперь оно так называется, а тогда было просто безымянное кладбище, состоявшее из одной большой (братской) и нескольких десятков отдельных могил, иногда украшенных памятниками из сварной металлической тумбы с красной звездой или пропеллером, если был похоронен летчик. Во время освобождения, над Шастовым, крупной железнодорожной станцией их много погибло в ожесточенных воздушных боях, но хоронили их здесь. Окрестности кладбища с аттракционами стали излюбленным местом отдыха для тех, кто был помоложе. В Гальте был огромный, пожалуй, больше самого города, прекрасно ухоженный, с поднимающимися по холмам тенистыми аллеями, с гротами и павильонами с двумя или тремя музыкальными раковинами, с площадками, украшенными статуями спортсменов и вождей, великолепный парк, собиравший отдыхающих со всего побережья, но, наверное, единственным ровным в городе местом, где можно было поставить колесо обозрения, карусель и другие уродства оказался пустырь неподалеку от кладбища. Правда, и тогда уже ходили слухи, что все это скоро снесут, но пока на площадке, между этими сооружениями, в пыльных проходах, усеянных промасленными обрывками газет, смятыми папиросными пачками, обертками от мороженого и лузгой, среди всего этого мусора толкались пресыщенные местной экзотикой горожане: приблатненные парни со своими развязными подругами, подростки, побирушки, матросы и молодые лейтенанты, тогда еще при оружии. И оттуда, от карусели и с колеса обозрения, приносило ветром конфетные фантики, обрывки билетов, запахи пудры, шашлыка, тушеной капусты и вальс «Воспоминание о цветах», а вокруг кладбища, вдоль его железной ограды, под эту музыку вели бесконечную гонку велосипедисты, одинокие и с девушками на рамах, с девушками в развевающихся крепдешиновых платьях, с динами дурбин и мариками рёк, хрупкими блондинками с сеточками на головах; или иногда, как Виктор, с младшими братьями или детьми, — все они мчались по кругу, вдоль железной ограды, накренившись налево в сторону кладбища, а музыка играла, и на тумбах пропеллеры бешено вращались, поднимая с могил пыльные вихри прошлогодних осенних листьев.

Теперь вся эта окраина переделана в мемориальную зону, и вместо кладбища там разбит аккуратный цветник с ровными, красно-песчаными, укатанными дорожками, между которыми уложены одинаковые каменные плиты (гораздо меньше, чем было могил) и с огромным памятником воину, выступающим из серой бетонной стелы. Но уже тогда пивные и аттракционы собирались сносить, потому что на их месте предполагалось поставить первый в городе Гальте памятник Сталину, по поводу этого памятника у мальчишек из нашего двора было много разговоров. Одни утверждали, что памятник будет из чистого золота, им возражали, говоря, что все памятники высекают из мрамора или гранита, но я, как самый образованный среди дворовых мальчишек снисходительно объяснял им, что памятники сначала лепят из глины, а потом отливают по форме из бронзы или чугуна, а скульптура из чистого золота это, конечно же, ерунда потому, что могут найтись всякие жулики, которые по ночам станут отпиливать от памятника куски, так как золото не очень твердый металл. Один из моих товарищей сказал, что даже самый бессовестный вор не посмел бы поднять руку на памятник любимому вождю, но другой возразил, что такое могли бы сделать шпионы или предатели Родины, так что все равно делать памятник из чистого золота нет никакого смысла. Время от времени, когда наш спор начинал буксовать в бесконечных повторениях и отрицаниях, то тот, то другой из нас обращался к авторитету родителей, для чего, даже рискуя быть там задержанным (но истина дороже), приходилось бегать домой. «Папа, ведь правда, что памятники отливают из бронзы? Ведь не делают из чистого золота, правда? Мама, правда, самый страшный бандит не посмеет отрезать у Сталина руку? И ногу не посмеет, и даже кончик ноги, правда?» И полученное подтверждение приносилось как главный козырь, но и этот козырь играл до тех пор, пока кто-то другой не возвращался с торжествующим заявлением: «А мой папа сказал...» Один рассудительный крепыш сын директора гальтского торга, принес осторожное мнение, что начальству виднее, но я помню, что версию о золотом памятнике никто из взрослых не поддержал. Заключались пари, и, конечно, все мы собирались явиться на открытие памятника, но мне с этим не повезло. Да и памятник открыли вовсе не на том месте, где мы ожидали, а почему-то в конце одноименного проспекта, на площади у завода «Минрозлив» — а, собственно, где же еще? День открытия монумента, приуроченный почему-то к Международному Женскому Дню, который в то время, если мне не изменяет память, еще не был объявлен выходным, я по какой-то причине провел с отцом в Первой Колонии (одна из небольших станций в районе Шастова), где мой отец выписывал какие-то удобрения для подсобного хозяйства, и я до сих пор не знаю собственное ли это имя или так называются все хозяйства такого назначения, потому что в городе просто говорили «подсобное хозяйство», и я такого названия нигде больше не встречал. Было поздно, когда мы возвращались по каменистой дороге мимо старого немецкого кладбища, и эта поездка почему-то связалась в моей памяти с сильным запахом лаванды, хотя было сухо, и в марте этого запаха быть еще не могло. А может быть, это было в другой раз, может быть, в тот вечер, когда я, уже засыпая на сиденье рядом с отцом, вдруг был ослеплен вспыхнувшей и с треском разлетевшейся яркой звездой, и только много лет спустя я догадался, что это был сухой ствол подсолнуха, разбившийся о наш радиатор. Но нет, в тот раз тоже было сухо, и такого сильного запаха лаванды и тогда быть не могло, просто тогда тоже светила луна, и поэтому разлетевшийся ствол подсолнуха вспыхнул ярко, как магний, который мы с Прокофьевым жгли зимними вечерами, взобравшись на гору за Хлудовской больницей. И может быть, то был не магний, а что-то другое, какой-то, неизвестный нам сплав, из которого были сделаны крючки в школьной гардеробной — кто-то вдруг открыл эту их особенность, и через месяц их не осталось. Мы накаляли этот металл (или сплав), пока он не вспыхивал и с беззвучным шипеньем капал на землю у наших ног. И, наверное, в тот момент это зрелище захватывало, завораживало нас, но теперь все сиротство наших школьных лет встает передо мной в ледяной вспышке магния. Но нет, этот ствол подсолнуха вспыхнул не так, он вспыхнул несравненно ярче и остался в моей памяти навсегда, так же, как запах лаванды, которого, может быть, даже и не было или был в другой раз, а здесь только светила луна, и в этом свете мелькали иногда среди кустов и кипарисов выкрашенные голубой краской ограды могил.