Борис Дышленко - Людмила

— Ларин? — переспросил я.

Мне-то понятна была горячность Ларина. Я знал, что в свое время доктор прикрыл Тетерина от преследования за тунеядство. То, что Тетерин состоял на учете в психодиспансере, помогало ему. Ведь он не оформитель, не театральный художник — нигде не предусмотрена такая профессия как живописец, а в Союзе Художников то, что он делает, вряд ли считается живописью. Конечно, нелепо применять статью двести девять к творческим людям, но советские законы не рассчитаны на творческих людей, и трудно представить, что Тетерина могли бы принудительно трудоустроить по специальности. Я вспомнил одну статью, прочитанную мною когда-то в дореволюционном журнале, где как раз рассказывалось о том, как художников принудительно «трудоустраивали». Их заставляли расписывать табакерки для знатных вельмож. Да, они были трудоустроены, и для них существовали законы, такие, что непослушного творца покровитель изящных искусств мог за строптивость и нерадивость высечь или посадить на цепь. Я пересказал эту статью доктору, но он сказал, что это в той или иной форме существовало всегда и еще неизвестно, так ли уж это плохо. Может быть, и стоит сажать художника на цепь. Художник всегда желает свободы, сказал он, но знает ли он, что это такое? Может быть, подлинную, духовную свободу, он обретает как раз на цепи. А те художники? Что ж, им было тяжело, но именно эта жизнь очистила их для искусства. Вообще, он считает, что творчество заключено между возможным и идеальным. Свобода? Может быть, человек, лишенный земного тяготения и воспарил бы, как ангел, но вот вопрос: остался бы он при этом человеком? Я не знал, что ему на это ответить.

Это был, собственно, разговор не о Тетерине — о художниках вообще. Во время нескольких визитов доктора ко мне, пока я болел, мы довольно много говорили о художниках, вообще, в основном, об искусстве. Конечно, мне, почти полному невежде, но все же когда-то (смешно, конечно) ходившему в провинциальный кружок рисования, было интересно по крайней мере знать, что это за народ, и доктор не то что с удовольствием, с энтузиазмом, даже с горячностью удовлетворял мое любопытство. Странно, что когда разговор касался Иверцева (одного из любимейших художников доктора), мне казалось, что он его не понимает. Было такое впечатление, что перед ним встает невидимая, но непреодолимая стена. Однажды я подумал, что остальные художники более понятны доктору (как личности, разумеется) именно своими странностями, может быть даже какими-то психическими отклонениями, в то время как Иверцев неуязвим. Доктор странно посмотрел на меня.

— Неуязвим, — повторил за мной доктор. — Неуязвим, — еще раз повторил он.

Передвинув сигарету в угол рта, я снял с рычага трубку и набрал номер.

— Алло, Иверцев? — спросил я, услышав на том конце вежливый, безразличный голос.

— Да, это я, — сказали на том конце. — С кем имею честь?

— Неважно, — прогнусавил я. — Есть маленькое предупреждение (мредумреждение). Очень советуем тебе сидеть спокойно и не рыпаться.

После недолгого молчания там спросили:

— Кто советует?

— Неважно, — сказал я. — Поступило такое предложение. Сидеть смирно, не рыпаться, а главное, не болтать языком.

— А как понимать это предложение? — спросил Иверцев, и голос его оставался таким же бесцветным и равнодушным. — Хотелось бы получить ответ поточнее.

— Ну что ж (чнож), — сказал я мерзким голосом, — скажу поточнее, чтоб потом не обижался, что тебя не предупреждали. Вчера к тебе заходил один любопытный. Ну, такой, в светло-сером костюме. Так вот хорошо бы, чтоб он больше не заходил. Ну, а если зайдет, не болтай лишнего. Говори об искусстве.

Иверцев попытался еще что-то спросить, но я, сообщив ему о смерти Стешина, которого он, может быть, и не знал, пообещал ему такой же конец и повесил трубку. Я вышел из будки. Во рту было противно, как после долгой матерщины.

— Неуязвим, — повторил доктор за мной, и мне показалась печаль в его голосе. Мне показалось, что доктор опечален оттого, что Иверцев недоступен, непонятен ему.

Тут я почувствовал некоторый перевес. Что-то мне вспомнилось. Кажется, какой-то маленький и тщедушный толстовский офицер, стоявший в Бородинском сражении со своей батареей насмерть и даже на минуту не задумавшийся об отступлении. Да, как тот офицер, он со своей простодушной храбростью был неуязвим.

Однако Тетерин, я понимал, что доктор рассматривал его как свою собственность и, возможно, даже готов был посадить художника на цепь, и, конечно, речи не могло быть о том, чтобы его побеспокоить. Следователь же не знал о его увлечении, а художники для него вообще были все на одно лицо, и на их впечатлительность и, возможно, повышенную возбудимость ему было глубоко наплевать. Но я подумал, что, может быть, мне доктор это позволит: в конце концов, дело касалось его самого — ведь именно у него пытались похитить лекарство. Может быть, выйдет. Я не был в этом уверен, сказал только, что я работаю на доктора и постараюсь его убедить.

Но, собственно, речь не об этом, и от Тетерина, когда я наконец увидел его, мне ничего добиться не удалось кроме совершенно невразумительного бреда, хотя и этот бред коснулся как-то того, голубого, но не берета, и об этом не стоит вспоминать. Замечателен сам разговор с доктором, точнее, магнитозаписи некоторых диалогов с его пациентами, которые он, видимо, движимый профессиональным честолюбием, дал мне прослушать. Конечно, я не мог в должной мере оценить их, так что, в целом, все равно все это осталось втуне. Там было много остроумного, однако основное направление оставалось для меня туманным, и мне непонятно было, как бы мог в этом разобраться неспециалист. Что-то в этом разговоре заинтересовало меня — я и тогда не понимал, что, — и о чем-то я доктора не спросил. Но я тогда не хотел отвлекаться, потому что преследовал другие цели — меня интересовала роль порнографического журнала во всей этой истории. Теперь, лежа на верхней полке своего купе и подрагивая от коротких, жестких толчков тяжело разогнавшегося поезда, уносящего меня все дальше и дальше от конкретных вещей и событий, я попытался восстановить в памяти тот разговор и с другой стороны рассмотреть полученную от него информацию, чтобы понять, кого кроме врачей и фармакологов может заинтересовать тема его работы. И несмотря на то, что мои вопросы были целенаправленны, отвечая на них, доктор был вынужден объяснить некоторые моменты своих изысканий.

— Скажите доктор, — спросил я его тогда, — в своих исследованиях вы не касались группового секса?

Доктор немного удивился моему вопросу.

— Странно, — сказал он. — Странно, что вы задаете этот вопрос.

Он сказал мне, что это входит в тему его работы. Любое отклонение от психической нормы проецируется на все стороны человеческой жизни. Не наоборот, пояснил он. Лично он не исповедует пансексуальный фрейдизм, но считает, что в сексуальной жизни психическая болезнь, во всяком случае, в ранней стадии, проявляется особенно активно, и здесь можно получить богатый материал для исследований. Ну и для установления диагноза, разумеется. Он спросил меня, знаю ли я тему его работы. Я не знал. «Страх преследования за неадекватное поведение при неспособности к адаптации». В таком состоянии у субъекта нередко появляется желание анонимности, растворения в себе подобных, точнее, идентификации себя в них. Доктор снисходительно посмотрел на меня. Очевидно, в его представлении, я не дотягивал до уровня его пациентов, так, ординарный советский чиновник без страха и упрека и, уж точно, без комплексов — «Странно, что ВЫ задаете этот вопрос». Возможно, я достаточно адаптирован, чтобы не боятся преследования за неадекватное поведение, но душа — это совсем другое дело, иногда мне кажется, что любой нормальный человек должен был бы ненавидеть, желать истребить меня, как желали этого незабвенные товарищи моего счастливого детства. Стать анонимным, раствориться — это было моей детской мечтой, но идентифицировать себя в них. А групповой секс? Но доктор сказал, что это вторично, что в отличие от Фрейда (если я знаком с его трудами) он, доктор, не отнес бы это к гетеросексуальному комплексу: этот психологический архетип, по его мнению, изначально не связан с чувственностью — здесь он является только одной из составляющих синдрома. Впрочем, он говорил это лишь о том случае, когда мужчина стремится быть одним из двух или нескольких любовников одной женщины, а то и просто свидетелем. В групповом сексе субъект не обязательно осуществляет свое желание, как это сделал Кандавл, — чаще он все-таки не может решиться на это, — но тогда удовлетворяется тем, что настойчиво расспрашивает женщину (любимую женщину) о ее связях с другими мужчинами, пытается вовлечь ее в свои сексуальные фантазии, придумывает игры и, как это ни парадоксально, в стремлении к анонимности часто приходит к эксгибиционизму. Доктор сказал, что к его работе не имеет отношения обратное желание, иметь двух или больше партнеров противоположного пола. Он сказал, что это относится к «власти» и не входит в исследуемый им синдром. Но что касается стремления разделить... Я спросил доктора, достигает ли больной своей цели?