Борис Дышленко - Людмила

— Очень просто, — сказал он. — Потому что теперь я Тетерин. Был Тимашук, меня задавили, но я исхитрился и стал Тетериным. Теперь меня травят.

— Вы когда-то писали картины, — сказал я уже просто так, чтобы что-то сказать.

— Я нарисовал огромную картину, — сказал Тетерин, — но они, — он повернулся к забранному решеткой окну, — они ее уничтожили, — он откинулся через свою узкую койку и загрустил.

Да, видимо, доктор был прав, не желая применить к Тетерину свой метод, потому что потом, когда мы прослушали магнитофонную запись, я спросил доктора, возможны ли подобные искажения у здорового человека. Здорового и не подвергшегося такому внушению.

— Сплошь и рядом, — сказал доктор. — Время. Оценки. Прошлое всегда видится нам не таким, каким оно было на самом деле. Но этот дефект человеческого сознания не опасен — ведь прошлое не возвращается к нам.

Нет, это не так. Ты не прав, доктор. Это прошлое, оно возвращается снова и снова и в час, когда накаляются крыши, оно лежит на моем столе, и это прошлое — между настоящим и будущим. Дело врачей... Я тоже помню его. Этот несчастный — какова его степень участия в этом деле? В свое время, наверное, оно его потрясло. И вот... Разве прошлое не вернулось к нему, и боюсь, что в его настоящем виде. И разве оно не может вот так же возвращаться к другим? Или не так, а в виде угрызений совести даже за то, в чем ты не мог быть виноват.

— Зомби, — сказал доктор. — Отмыть его добела. Избавить от страданий и угрызений... Вы согласились бы на такой эксперимент?

Как сделать бывшее не бывшим? Так говорил Заратустра.

— Вам, впрочем и ни к чему, — сказал доктор, — вы здоровый тип. Я бы даже сказал, что вы клинически здоровый тип.

Его слова прозвучали двусмысленно и даже могли бы кому-то показаться обидными, но я не обидчив, да и он, сказав, понял двусмысленность своих слов.

Я засмеялся. Вернее, мы оба засмеялись. В своем летнем кремовом пиджаке и черных брюках доктор выглядел легкомысленно, как эстрадный администратор. Было жарко, и солнце стояло в зените. В эти дни оно все время стояло в зените.

И теперь, покачиваясь на жесткой полке тяжело несущего меня вагона и перебирая в памяти события и разговоры последних дней, я без особенного удивления вспомнил (просто отметил), что я, как и тот неизвестный мне испытуемый, так и не исправил своей давней, детской ошибки и в разговоре с доктором назвал берет голубым.

Но она была в голубом. Это точно, она смутилась, когда я взял его в руки. Она позировала ему в голубом берете. В голубом берете и в черных чулках — странное сочетание. Особенно, если учесть сюжет. Момент, взятый из журнала, зафиксированный в журнале и уместный там. Но здесь, на картине, он получил другое толкование, потому что был еще меч, важная деталь в этой истории. Меч, берет и чулки. Она позировала в этом берете и в чулках, но меч... Какое странное целомудрие. Оно напоминает мне белые полоски на загорелом теле, впрочем, они и были там, на картине. Я не успел спросить ее об этом, потому что тогда я очень торопился, меня ждали другие дела, не терпевшие отлагательства, а потом... Потом я напрасно ждал ее, валяясь с головной болью на диване. Она не пришла. Потом оказалось, что она и вовсе исчезла, ушла из общежития вместе с чемоданом, в котором остались чулки и голубой берет, впрочем, не являющиеся уликами. Ушла, как я понял, тотчас после разговора со мной. Это было шестое общежитие Университета на Мытнинской набережной, напротив плавучего кабака «Кронверк» — притона золотой молодежи, — общежитие для иностранцев, но я не спросил у следователя, зачем ему понадобилось селить Людмилу именно там. Сначала я подумал было, что возможно, он хотел посмотреть, не привлечет ли она чьего-нибудь внимания, поскольку все это дело касалось шпионажа, но такая мысль могла придти только в очень больную голову. Проще было бы оставить ее там, где она была, хотя, пожалуй, это могло бы кому-то показаться подозрительным. Я больше интересовался обстоятельствами ее исчезновения из общежития, так как у меня не было оснований сомневаться в ее искренности, и в телефонном разговоре я старался ничем не насторожить ее. Кто-то вызвал ее телефонным звонком, сказала ее соседка по комнате (одна из двух) и, вероятно имела в виду мой звонок, а на набережной к ней подошел какой-то человек и, следователь, не без интереса наблюдая мою реакцию, сообщил мне, что студентка так описала его: высокий, стройный светлый шатен (она употребила кальку с английского «темный блондин»), одет в светло-серый костюм, белую рубашку, галстук в косую полоску, на ногах черные ботинки. Ее подруга добавила, что очень голливудский тип: спортивный, загорелый, с серыми глазами. Наблюдательные девушки, но я так и предполагал.

Он вышел из машины («волги» черного цвета, которая только что подъехала), догнал ее и взял за локоть. Любопытная соседка Людмилы наблюдала эту сцену из окна. Ей показалось, но утверждать наверное она не могла, что Людмила как будто испугалась этого человека и пыталась вырвать руку, но он удержал ее. Несколько минут они оживленно о чем-то разговаривали. Потом они вместе подошли к машине, в которой еще кто-то сидел, но она не разглядела этого человека. Людмила села в машину, а светло-серый вернулся в общежитие. Одна из девушек пыталась протестовать, когда он спросил ее о чемодане, но он подвел ее к окну и позвал Людмилу. Людмила высунулась из машины и, махнув рукой, крикнула, чтобы та отдала. Девушке показалось, что она плачет.

— Но ведь это общежитие, в котором живут только иностранцы и стукачи, — сказал я. — Я знаю эту общагу — бывал там. В жизни не поверю, чтобы вахтер пропустил его туда и не спросил документов.

— Более того, — сказал следователь, — там оставляют документы на вахте, но вся беда в том, — следователь тяжело вздохнул, — что этот вахтер в тот же день умер.

— Как! — вскричал я. — Как умер! Отчего?

— Просто умер, — сказал следователь, — умер от инфаркта. Второго по счету. Вернулся домой, плотно поужинал, лег спать и умер. Дочка нашла его утром уже холодным. И это абсолютно точно, — сказал следователь, — просто нам не повезло.

Да уж, не повезло. Еще к ней заходил накануне какой-то в синем блейзере с клубной эмблемой. Брюнет среднего роста, коренастый, широкоплечий. То есть не заходил, а, по словам информатора, встречался с Людмилой у общежития. Они куда-то уходили, а вернулась она одна. Вот и все. Она исчезла, и это сильно смахивало на похищение.

Да, это было похоже на похищение, хотя на самом деле для исчезновения у нее могли быть свои причины. Мы же со следователем сделали все, чтобы обеспечить ее безопасность, а перед тем вообще вытащили ее из отделения милиции, куда она попала потому, что кто-то настучал, что в квартире № 13 без прописки и в отсутствие хозяина проживает неизвестная особа. Следователь повел себя правильно. Он сказал, что задержанная девушка нужна нам как важный свидетель, и ему очень жаль, если она уже расписалась под предупреждением, так как с нее придется взять совершенно противоположную подписку, то есть подписку о невыезде. Я тогда не понял, почему этот старший лейтенант с какой-то особенной фамильярностью извинился перед ней, назвав ее дамочкой, и, ухмыльнувшись, предложил ей проверить содержимое сумочки, все ли там, что ей необходимо. Я также не сообразил тогда, почему она вспыхнула на это его замечание, как будто хотела что-то сказать, но ничего не сказала, повернулась и вышла. Потом, когда мы уже сидели в машине, и она раскрыла сумочку, чтобы достать оттуда носовой платок, я заметил там серый томик Александра Грина — в этом-то и была моя ошибка. Роковая ошибка, черт возьми!