Борис Дышленко - Людмила

Я не отвечал.

— Вот что, — сказала она. — Раз это не менты, я тебе советую добраться до них и потрясти как следует.

— Хорошая мысль, — сказал я. — Если б я знал, как до них добраться.

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Послушай, — сказала она. — Я здесь все время кручусь. Может быть, я что-нибудь услышу, а может быть, кто-нибудь из ребят знает этого урода. Ты появляешься здесь?

Я достал записную книжку.

— Запиши здесь, — сказал я. — Позвони, если что-нибудь услышишь.

Я продиктовал ей свой телефон и попросил вырвать листок.

— Я тебе позвоню, — сказала она, — как только что-нибудь узнаю, милый.

Минут пять мы простояли в конце длинного хвоста на стоянке такси, но потом, увидев, что это безнадежно, ушли на трамвайную остановку. Это было даже лучше, потому что в машине меня, наверное, снова стало бы тошнить.

Темнота и теплая сырость обволокли меня, но, как ни странно, здесь мне было легче, чем на улице. Скользя рукой по медным перилам, я осторожно поднимался, каждым шагом нащупывая разворачивающиеся ступени винтовой лестницы, пока наверху не забрезжил тусклый электрический, специфически лестничный свет. И раньше, когда мне приходилось подниматься вечером по черной лестнице, у меня всегда возникало ощущение неуютного сна, сейчас это ощущение многократно усилилось от той тупой и тяжелой эйфории, в которой я уже два часа пребывал. Бесконечный, почти вертикальный подъем по лестнице моего дома сейчас казался мне продолжением ирреального, жуткого сна, в котором известие о похищении Людмилы было получено неизвестно откуда, просто такое знание, какое бывает во сне.

Но на середине лестницы мне стало опять плохо: меня замутило, и сильный жар оранжевым светом залил глаза. Я остановился и в поисках холода прижался лбом к медным перилам — они были теплыми. Я, ухватившись за перила, откинулся назад и, чувствуя вращение своих глазных яблок, посмотрел вверх, в сужающийся надо мной лестничный пролет. Мне оставалось пройти еще столько же. Я сделал несколько глубоких дыхательных движений, но вдохнул только горячую пустоту. Расслабился, еще немного постоял, а потом, рванувшись, преодолел без передышки два этажа, но здесь снова остановился и некоторое время покачивался на площадке, таращась на облупившиеся двери чьей-то квартиры. Я с тоской посмотрел вверх: надо мной были еще два этажа, которых мне было никогда не преодолеть.

Я не помню этого восхождения, но каким-то образом я оказался наверху. Я стоял перед своей дверью и звонил, как будто там мог кто-нибудь быть. Потом, сообразив, я полез в карман пиджака и вытащил ключ. Долго ковырялся им в скважине, прежде чем мне удалось открыть дверь, а открыв, еще некоторое время стоял, привалившись к косяку. Потом, оттолкнувшись, вошел в прихожую и, как мне показалось, с силой захлопнул за собой дверь. В темноте, ощупывая стенки, пробрался в комнату, зажег там свет. Постоял. Я подумал, что будет лучше, если я намочу голову под краном. Я снова вывалился в прихожую и почти прокатился по стене до ванной и там, наклонившись над раковиной, — я помню — время от времени поворачивал голову, пытаясь поймать ртом все еще тепловатую невкусную воду. Не знаю, стало ли мне лучше, но на время вернулась способность хоть что-то соображать. Я вернулся в комнату и в болезненном электрическом свете с удивлением осмотрелся, как будто я попал сюда в первый раз. Шторы были задернуты и закрывали вид на моего ангела. Я не помню, когда я закрыл их. На приемнике рядом с пачкой сигарет лежал светло-серый томик Грина. Я подошел к приемнику, взял Грина в руки. Что-то как будто пришло мне в голову, но что, я еще не понимал. Я раскрыл серую книжку — и хрупкая блондинка одарила меня издевательской улыбкой. Там было написано:

SECRET

эластичные чулки

усиливают стройность ноги

гармонируют с любым туалетом

не нуждаются в поясе.

Вдруг вспомнилось замешательство Людмилы в милиции, ее слова: «Я боялась, что они обыщут меня. Боялась, что они обыщут мою сумочку». Еще надеясь, что это не так, я засунул пальцы в конверт и вытащил оттуда несколько сложенных вдвое листков. Я развернул их: это было отпечатано на моей машинке и мои поправки были в тексте. Я схватился за голову и, застонав, повалился на диван.

Два дня я провалялся, почти не вставая, и только изредка пересаживался в кресло, чтобы переменить положение. Явившийся на следующий день Ларин определил у меня ликворное нарушение, вызванное закрытой черепно-мозговой травмой, впрочем, сказал, что по-видимому, ничего особенно опасного нет, посоветовал мне покой и прохладу (то, о чем я всю жизнь мечтал) и на следующий день прислал мне с Прокофьевым какие-то омерзительные на вкус лекарства. Сам он в тот же день уехал в Москву с материалами по препарату «Секрет». Вернувшись через несколько дней, привез мне из Москвы иронический подарок — бутылку «Camus» в шикарной, многоцветной коробке, потом еще два раза навестил меня. Пару раз заходил Прокофьев, но потом уехал в Гальт на фармацевтический завод все с тем же «Секретом». Блондинка, пропустив для приличия один день, позвонила мне и потом пришла. Некоторое время она ухаживала за мной и каждый раз скромно стушевывалась, когда приходил доктор. Смыв краску, она стала выглядеть гораздо лучше, однако, я думаю, все же шокировала Прокофьева, неожиданно появившись из ванной в моей рубашке, даже не застегнутой, а только завязанной внизу узлом. В моей болезни и поражении меня раздражала эта ее манера, и по ночам жара становилась совершенно невыносимой от ее бесполезного присутствия. Впрочем, не хочу говорить о ней дурно — ее участие ко мне было искренним, — а трава, которую она умело смешивала с табаком иногда снимала боль и головокружение, и музыка становилась ощутимой до вещественности. И поэтому я не удивился, когда она с пониманием высказалась об этой музыке, правда, на своем языке. Она сама выбрала эту пластинку, и меня даже удивляло каким нежным и спокойным становилось ее лицо, когда она, лежа рядом со мной на разложенном диване, слушала ее. Я засыпал или еще не засыпал, потому что, время от времени открывая глаза, чтобы взглянуть, как холодно мерцает в прозрачной темноте ее обнаженное тело, и, скользя рукой по прохладному бедру, тогда, как все еще струилось и переливалось прохладными потоками и все это смывало, несло, растворяло, и, засыпая, я плавно трогался с места, и это было, как на корабле, который плывет...

Несколько раз она ходила на разведку в тупик, но, в основном, неудачно. Правда, она рассказала странную и, в общем-то, неправдоподобную историю о том, что кто-то при помощи наркотиков превращает людей в зомби, но я, зная об этом больше, не принял всерьез ее фантастический рассказ. Она также рассказала мне о каком-то наркомане, который знает меня и знает что-то о похищениях людей, и хочет встретиться со мной, надеясь, что я помогу ему разоблачить эту банду киднэперов, потому что у меня есть связи, и я смогу защитить или по крайней мере спрятать его от тех, так как они очень сильны и влиятельны. В последний раз она сказала, что, кажется, нащупала выход на светло-серого, через какого-то шофера, который работает на скорой помощи. Я пытался задуматься — скорая помощь, наркотики... Что за наркоман? Нет, с моей головной болью и наплывающей тошнотой думать плохо мне удавалось. На следующий день Людмила ушла и больше не возвращалась. Не знаю, куда она делась. Может быть, ей просто надоели мои капризы. То болезненно-раздражительное состояние, в котором я находился... Я почти не заметил ее исчезновения. В немощи и бессилии я то впадал в тупое и сумеречное безразличие, то начинал осыпать проклятиями все на свете, никто больше не навещал меня.