Борис Дышленко - Людмила

— Потому что здесь голубой берет.

— А может быть, он какого-нибудь другого цвета? — спросил тогда Ларин. — Ну, например, серый.

— Нет-нет, вне всяких сомнений, он голубой.

— Отлично! — сказал доктор. — А чем занимаются эти люди?

— Это маневры.

— Маневры? — повторил доктор. — Какие маневры?

— Ну... Военные маневры, — ответил голос. — Какие еще?

— А вас не удивляет, что они так одеты? — спросил Ларин.

— А как они должны быть одеты? — недоуменно спросил испытуемый. — Лето. Вы же видите, за окнами падает пух.

— Как видите, — сказал мне Ларин, выключив магнитофон, — я добился желаемого результата: эффект внушения, как я и ожидал, оказался локален. Пейзаж за окнами (заметьте, за окнами) воспринимается им без искажений, но то, что маневры происходят в комнате, не вызывает у него вопросов.

— А что там происходит в комнате? — спросил я. — Это что, порнографический журнал?

— Да, — подтвердил удивленный доктор, — догадались?

Да, я догадался. Как же я не догадался тогда о том, что испытуемым был Торопов. Ведь я уже знал, что они знакомы, я видел у доктора его картину и другую — у Людмилы. Конечно, журнал остался у Ларина, и как доктор мог предполагать, что Полковой подсунет этот журнал художнику?

«Постой, — опять сказал я себе. — У Полкового, конечно, были экземпляры этого журнала, но зачем ему нужно было выставлять Торопова сумасшедшим? И как вообще он мог узнать о сеансе гипноза, о внушенном ему ложном представлении? Это другой вопрос, — сказал я, — это из той же серии о лекарстве. Если он знал о лекарстве, то мог знать и о Торопове. Но зачем было похищать его? Может быть, для того, чтобы сделать еще одну магнитозапись? Слишком громоздко. И Вишняков. Занимался ли доктор Вишняковым? Я не спросил его об этом, но что, если занимался? Доктор любит художников, а Вишняков, по мнению Иверцева, один из наиболее интересных, и хоть я не видел у доктора его работ или не обратил на них внимания, последний вполне мог, да что там, должен был его знать. Однако Вишняков произвел на меня впечатление вполне разумного, пусть и неуравновешенного человека. Я вспомнил признание Вишнякова, сделанное под фенамином.

— Пишу, — сказал он тогда, — пишу, говорю, играю. Сяду писать и пишу, пишу, не могу остановиться.

Он говорил тогда долго, он, по-видимому, и говорить мог бесконечно, но его речь не казалась мне вдохновенной, она казалась мне автоматической, как будто его включили. Но ведь его и в самом деле включили. Может быть, его включили, чтобы выдать за сумасшедшего? Как Торопова. Или затем, чтобы он рассказал что-то очень важное? Современные, хоть и запрещенные, методы допроса включают в себя использование подавляющих волю и стимулирующих речевую активность веществ. Запрещено правоохранительным органам, но используется спецслужбами. И (я читал об этом) современными гангстерами на Западе. Но у нас... А почему не у нас? Нет, это всего лишь ничем не подтвержденное предположение.

Я отпил из второй бутылки, закурил. Сидел, глядя на пляж и на каменную лестницу, с хрупкой блондинкой, медленно поднимающейся по ней. Хрупкая блондинка с маленьким этюдником и в темных очках, она не вызвала у меня никаких вопросов. Неизменная деталь неизменного южного пейзажа. Постоянно повторяющийся мотив, виденная много раз кинолента. Нет, все-таки часть пейзажа, потому что, если я закрою глаза, а потом открою их, я снова увижу ее на том же месте. Просто она была естественна здесь, была обязательна для этой лестницы. Так же обязательна, так же неизменна, как там, в густой и высокой траве с той улыбкой, которая сходит с лица. Да, если я снова окажусь там, я снова и так же увижу ее. И тогда на какое-то мгновение мне показалось, что это ты, Людмила.

На ней была белая трикотажная кофточка, обтягивающая высокую грудь, и короткая черная юбка, и светлые, почти белые волосы были распущены по плечам. Еще были сандалии на низком каблуке. Но и сандалии не могли изменить ее походку. Та же походка и что-то еще, что-то, чего я не мог бы назвать, но что-то, присущее только тебе. Нет, конечно же, этого не могло быть, Людмила. Просто солнцем напекло голову, только и всего.

Я посмотрел на часы, было шесть. Я подумал, что надо снимать часы, когда загораешь, иначе останется белая полоска на загорелой руке.

Над песчаной уходящей в глубину парка аллеей, среди подсвеченных изумрудно-зеленых крон протянулась череда черных, усеянных яркими звездами островков видимого меж деревьями неба. Это выглядело старомодной декорацией к какой-нибудь пьесе Чехова или Островского, и обилие медленно текущей в обе стороны публики не нарушало это впечатление, потому что не очень яркие висящие на проводах над аллеей фонарики освещали только головы и плечи, а ниже современная одежда растворялась в темноте, и если не приглядываться специально, не видно было, что там на женщине: длинная юбка или расклешенные брюки, целиком закрывающие ступню. Никто не спешил и не разговаривал громко — видимо, эта «декорация» действовала на всех, — только иногда где-нибудь в толпе раздавался счастливый женский смех, и от проходящей навстречу парочки долетали отдельные слова приглушенного диалога. Стройные грузинские или бакинские юноши по двое, по трое обгоняли или попадались навстречу, разговаривая между собой по-русски со своим певучим акцентом. Наверное, русский язык заменял им французский. Иногда в толпе рядом с приезжей матроной проплывало смутно знакомое лицо какого-нибудь местного жиголо, по-прежнему снисходительно высокомерное, но постаревшее и утратившее прежний лоск.

Я успел побывать в пансионате и переодеться — все-таки расстояния здесь небольшие — и теперь поднимался по твердой, хорошо укатанной аллее в сторону гальтских достопримечательностей, вызывавших почти чувственный восторг у курортников, приезжающих из дальних промышленных городов. Странные люди: их не особенно занимали величественные кавказские горы, ни залив поразительной, почти неестественной синевы, но зеркальный пруд, просто вычурной формы бассейн с кучкой подсвеченных цветными фонариками камней посередине и вытекающая из него «стеклянная струя» — широкая плоская полоска воды, сквозь которую можно было читать, подсунув под нее, газету... Последнее особенно восхищало отдыхающих провинциалов. Эта «стеклянная струя», тоже подсвеченная по вечерам, впадала в небольшой бассейн с голеньким амурчиком, а над ней, вероятно еще в начале века была построена каменная беседка с цветными витражами под сводчатой крышей, между четырехгранных колонн. Летними ночами все это выглядело довольно приятно, и в одиночестве я бы не без удовольствия погрустил в этом ностальгическом ансамбле, тем более, что под сводами беседки был где-то спрятан механический органчик, повторявший по кругу простенький, старинный, шарманочный вальс, который в начале века взыскательная публика нашла бы, пожалуй, пошловатым, но теперь, превратившись в своего рода музыкальный раритет он, вероятно, и у образованного слушателя не вызвал бы особенных нареканий. Однако сейчас вокруг толпилось слишком много любознательного народу, так что я не стал здесь задерживаться, а пошел себе дальше, и если продолжать этот путь, то можно было бы выйти в конце концов к широкой и пологой Долине Роз, к огромным плантациям, на которые мы когда-то с Прокофьевым по ночам ползком пробирались перед каждым школьным экзаменом, чтобы утром принести в класс самые богатые букеты. Но сейчас я повернул налево и вверх к музыкальной раковине, где в прежние времена гастролирующие симфонические оркестры давали концерты.