Борис Дышленко - Людмила

— Черт возьми! — сказал я. — Я должен был догадаться.

— Так было задумано, — сказал Прокофьев. — Я специально придержал место для тебя.

— Где тебя черти носили? — сказал я. — Я уже начинал беспокоиться.

— Обязан отвечать? — спросил Прокофьев.

— Да нет, — я пожал плечами, — я, собственно, еще не начал искать.

— Так, личные дела, — сказал Прокофьев. — Был с одной хрупкой блондинкой. Курортная жизнь. Вообще-то, я ждал тебя только сегодня. Ну, как тебе город?

— Город как город, — сказал я, — хороший курорт.

— Вот-вот, — сказал Прокофьев, — такое же впечатление. Впрочем, видел нашего одноклассника. Кипилу. Он по-прежнему бдителен. Ведет в этом городе бескомпромиссную борьбу с особо опасными преступлениями.

— Я знаю, — сказал я, — я тоже видел его. Он единственный, кто связывает меня с этим местом.

Прокофьев вздохнул. Я достал из тумбочки уже початую мной бутылку.

— У меня тоже есть, — сказал Прокофьев

— Не торопись.

Я поставил стаканы, налил на два пальца ему и себе. Чокнулись, выпили залпом. Смотрелись друг в друга, как в зеркало, ничего не говорили. Как отражения друг друга, повернулись к окну. Ночь была так же нежна, как вчера, только звезды не падали.

— Вчера был звездопад, — сказал я, — а сегодня...

— Я видел, — сказал Прокофьев. — В «Магнолии». На летней площадке. С одной хрупкой блондинкой. Нечего было загадать, — он вздохнул, — нет заветного желания. Поговорили, потанцевали под старую музыку. Фокстрот. Помнишь «Блондинка»? Удостоился даже похвалы от буфетчицы: сказала, что неплохо танцую.

— Значит, не забыл, — сказал я. — Вместе отрабатывали: то ты за даму, то я. Школа старичка Блехмана. Того, что с бельмом.

— Да. Он говорил, что учил фокстроту самого Прокофьева.

— Самого Прокофьева, — пародировал я его почти истерический крик. Это ж надо, самого Прокофьева фокстроту. А он, скажу я вам, написал такую музыку... Такую музыку, шо ни вам, ни даже мне не понять. (Конечно, старичок Блехман себя ставил все-таки ближе к музыке, чем меня.)

— Врет, наверное, — сказал Прокофьев, — Прокофьев ездил отдыхать в Кисловодск. Хотя... Откуда мы знаем, может, и Блехман раньше там жил.

— Ты знаешь, я в ресторане встретил трубача, — вдруг вспомнил Прокофьев. — Того самого, помнишь, с такими высокими бровями? Он и сейчас там играет. Забавно, что он еще и узнал меня. А может, просто сделал вид, что узнал. Мы ведь в те времена не ходили по ресторанам. Ладно, выпьем еще, — он посмотрел куда-то в сторону, но не в окно, а так, мимо меня, почему-то не хотел встречаться со мной глазами.

— Там, в парке все так же сидят гальтские подростки, слушают музыку, — сказал я, чтобы что-то сказать.

— Ты там был? — спросил Прокофьев.

— Да, впервые в ограде, — сказал я, — по билету, тоже совсем как взрослый.

Прокофьев улыбнулся.

— Прокофьев? — спросил Прокофьев.

— «Скифы», — сказал я, — их не так уж часто исполняют.

— Да, — сказал Прокофьев, — «Скифы».

— Что ж не пошел? Знал же.

— Пошел, — сказал Прокофьев, — Слушал. Правда, не с самого начала.

— Я тебя не видел, — сказал я. — Странно, там было не очень много публики.

Прокофьев улыбнулся.

— Мог видеть мою сигарету, — сказал он. — Там, на склоне. Налей еще.

Я разлил из своей бутылки остатки коньяка. Прокофьев наклонился со стула, достал из тумбочки свечку. Остругал выкидным ножом кончик. Вставил свечу в опустевшую бутылку, зажег. Выключил бра. Сидели при свечке. Теперь не спешили, держали стаканы в руках. Прокофьев показался мне грустным, но я ни о чем не стал его спрашивать.

— Встретил здесь одного знакомого, — сказал я. — Точней, не знакомого, а так, видел его в Ленинграде. Один швед, Марк Бьоррен. Да ты его там тоже встречал.

— Марк Бьоррен, — безразлично повторил Прокофьев. Пожал плечами. — Нет. Точно нет, — сказал он, — не знаю. Как выглядит?

Я описал.

— Но он, конечно, может быть и не в синем блейзере. Просто я его так видел оба раза.

Я вспомнил подслушанный мною телефонный разговор.

— Видела Марка, — сказала тогда Марина Людмиле. — Ему нужно встретиться с тобой. Он сказал, что у него все готово.

— Да.

Я помню, что голос Людмилы стал еще более грустным.

— Он был у Торопова, никого не застал. Был удивлен.

— Ты знаешь, где Торопов? — спросила Людмила.

— Примерно.

— Понятно, — сказала Людмила.

— И кстати, — сказала Марина, — он там встретил Прокофьева.

«Прокофьева», — подумал я. Больше я тогда ничего не мог подумать.

— Он что, тоже знает его? — спросила Людмила.

— Ну, он мне его описал. Догадаться было нетрудно. Этот твой супермен...

Я посмотрел на Прокофьева — он не показался мне суперменом.

— Значит, не знаешь, — сказал я Прокофьеву. — Я, в общем-то, тоже не знаю. Видел один раз в Ленинграде, а теперь встретил здесь.

— Погоди-погоди, припоминаю, — сказал Прокофьев. — Именно в синем блейзере. Встретил его как-то. У одного художника на лестнице. Не знал его имени. Поздоровались и все.

— У какого художника? — спросил я. — Не у Торопова?

— У Торопова, — сказал Прокофьев — Ты с ним знаком?

— Да нет, только слышал. Видел картины. Интересно. А ты? Ты откуда его знаешь?

— Он лечится у Ларина, — сказал Прокофьев. — У него МДП.

— Что это? — спросил я.

— Мания преследования, вообще всякие ложные идеи. Потом это сменяется депрессией. Опасная штука, — сказал Прокофьев, — часто приводит к суициду. Я потом беседовал с одной дамочкой, — сказал Прокофьев. — Она тоже пыталась его лечить. На свой, однако, манер. То есть позировала в порнографическом образе: черные чулки, голый партнер, все такое, — он улыбнулся.

— Ну и как? — спросил я.

— Ты что, чудес ждешь? — сказал Прокофьев. — Естественно, только хуже стало. Секс не лучшее лекарство для психов. Он после этого совсем свихнулся — стал от собственной тени шарахаться.

— Мне тоже случалось, — сказал я, — но секс здесь не при чем.

Прокофьев усмехнулся.

— Ну, а этот, — спросил я, — он что, покупал у него?

Прокофьев пожал плечами, глотнул коньяку.

— Может быть. Это ведь не запрещено. Так что он делает здесь, этот? Как его?

— Бьоррен. Вот и я задал себе этот вопрос, — сказал я, — а потом подумал: а что здесь вообще делают люди?

— В самом деле, — сказал Прокофьев.

Мы засмеялись.

Уже засыпая, я пытался связать в голове два факта. Торопов лечится у доктора. И еще: Полковой хотел выдать Торопова за сумасшедшего. Мой, а потом прокофьевский коньяк сделал мои мысли тяжелыми и неповоротливыми.

Солнечный зайчик, упавший мне на лицо, разбудил меня. Я потянулся и, повернув голову направо, увидел разобранную постель Прокофьева, однако из-за закрытой двери ванной слышался какой-то шум. Приподнялся на подушке, чтобы отраженное в наклонно висящем зеркале солнце не светило в лицо, взял с тумбочки сигареты. Вытащил одну, закурил. Лежал, пуская дым в потолок. Пожалел, что не позаботился о кипятильнике — в пансионате не было буфета.