Борис Дышленко - Людмила

— Живу здесь, — сказал мой старый приятель. — А тебя в самом деле интересует, чем я занимаюсь? Или — где я работаю.

— Даже не знаю, — сказал я. — Я не ожидал тебя встретить. Вообще-то, и то, и другое.

— Работаю инструктором по горно-лыжному спорту, а летом... Вот, собираю мумиё.

Я был несколько обескуражен: я ожидал от Гены чего-то большего. Мы прошли через Колоннаду, пересекли залитую солнцем площадку и обогнули Каптаж: доломитный источник был на другой его стороне.

— Я думал, ты уже доктор, — сказал я, — или по крайней мере кандидат.

— Это другой вопрос, — сказал Гена. — Это — чем я занимаюсь. Я, и правда, учился некоторое время в МГУ, на философском, но потом, — он скорчил какую-то непонятную гримасу, — оставил это занятие. После психушки. Я на этом факультете заболел от марксизма. Диагноз — астения. А кроме того, — Гена опять поморщился, — мне все это стало просто не интересно. Доказывать, что дважды два не девять, а пять? Бросил все это и вернулся сюда.

Я, конечно, его понимал — наука не терпит компромиссов, — но оставленная карьера, и потом он все-таки мог бы что-то сделать... Что сделать? «...истина, искание истины чего-нибудь да стоит, и когда человек при этом поступает слишком по-человечески (Il ne cherche le vrae que pur fair le bien), — то держу пари, что он не найдет ничего». Так что же он мог бы сделать? Доказать, что дважды два все-таки... пять?

Тем не менее я спросил:

— Чтобы работать инструктором?

Он медленно и непрерывно выпил свой стакан. Посмотрел на меня.

— А ты? — грустно спросил он.

— Я? Юрист.

— И что, доволен? — спросил Гена.

Отошли, сели на лавочку. Гена достал из кармашка рюкзака пачку «Примы», протянул мне. Я отказался, достал свою «Шипку». Засмеялся. Гена оставался таким же «Чебурашкой», как раньше: полезная доломитная вода и... «Прима». Его забота о здоровье показалась мне слишком избирательной. Сказал ему об этом. Он очень категорично возразил, что курить нисколько не вредно, что он не понимает, какой идиот это выдумал, что по его наблюдениям, на курящего человека гораздо меньше действуют выхлопные газы и городской смог, а вообще, он, Гена, еще и контролирует свои внутренние процессы, так что для него от курения нет ничего кроме пользы.

— Так что, — вернулся он к прежней теме, — ты доволен своей профессией?

Увидев, что я не отвечаю, вздохнул и сказал:

— Ну вот видишь. Вместо серьезной защиты подсовывать судье какую-нибудь справку о том, что твой подзащитный не пьет, не дебоширит и не изменяет жене, что до сих пор ни в чем не был замечен...

— Я не адвокат.

— Ну, значит, грамотно составить какую-нибудь бумажку, чтобы никто ни за что не отвечал.

— Вот это не в бровь, а в глаз, — сказал я.

— Рутина, — сказал Гена, — вряд ли тебе это интересно. Я помню, ты в свое время собирался стать прокурором. Тогда это, в общем-то, это было похоже на дело. Что, во время спохватился?

— Чуть было не стал, — сказал я, а дальше не знал, что сказать. Слишком долго было бы объяснять и, пожалуй, здесь мне пришлось бы вторгнуться на его территорию.

— А аспирантура? — спросил Гена. — Теория Права. Это уже где-то близко ко мне. Хотя, — он усмехнулся, — партийная юриспруденция.

— А ты, — сказал я. — Ты же не стал философом.

— Как не стал. Я философ, — ответил Гена. — Но где можно работать философом? В бочке? Я и работаю «в бочке». Выучил немецкий, читаю Гуссерля, Хайдегера, Ясперса — это мне действительно интересно. Что-то пишу, — Гена опять усмехнулся, — и собираю мумиё.

— Действительно, быть юристом, — сказал я. — Но это моя профессия, и я слишком глубоко увяз. И потом, не могу же я заниматься абстрактной юриспруденцией где-нибудь в горах. Правоведение не философия: наука прикладная, к тому же общественная. Увы, мумиё не для меня.

— Кстати, — сказал Гена. — Может пригодиться, — он достал из кармана своих мешковатых джинсов целлофановый пакетик с чем-то буро-зеленым. — Кавказское мумиё. Есть интересная легенда о том, как в средние века открыли эту смолу. То есть ее целебные свойства. Я перепечатал на машинке. Хочешь, я дам тебе экземпляр?

Я спросил его, один ли он здесь такой, или кто-нибудь еще занимается этим. Гена сказал, что нет, конечно, он не один — есть и другие, но такие же, как он: одиночки. Я вспомнил Маджида, о котором на пляже говорил Прокофьеву Зигфрид. Спросил, не знает ли Гена его.

— Маджида? — Гена подумал. — Нет, не знаю, — пожевал губами. — Единственный знакомый мне Маджид, это Маджид Мусаев. Может быть, и ты его помнишь. Учился в параллельном со мной классе. Теперь он начальник милиции в Учкене. Иногда встречаю его там.

— А что, там тоже есть пещеры?

— Да нет, — сказал Гена. — Он же на ровном месте. И вообще, тут по близости все исхожено. Там, подальше, за Первой колонией. Где маковые плантации. Но меня через них пропускают. Как раз благодаря знакомству с Маджидом.

— Маковые плантации, — повторил я. — Там что, завод?

— Нет, — сказал Гена, — они небольшие. Но никаким хиппи туда не прорваться: хорошо охраняются.

— Значит, это государственные плантации, — сказал я.

— Ну да, конечно, — сказал Гена. — Наверное. Чьи же еще? А что? — насторожился он. — Что это тебя так заинтересовало?

— Да нет, ничего, — сказал я, — простое любопытство.

— Ну ладно, заходи, — сказал Гена, — поболтаем. Я дам тебе этот текст. Там не только легенда, инструкция тоже. Помнишь адрес?

Одна идея пришла мне в голову.

— Знаешь что, — сказал я. — Здесь у меня кое-какие бумаги. Заводская документация. Мне, похоже, сегодня предстоит изрядная пьянка. Пикник. Боюсь потерять, а в пансионат уже не успею. Ты не мог бы взять их у меня. А я завтра зайду — заберу. Заодно возьму и твой текст.

Гена проводил меня до Зеркального Пруда и ушел куда-то в сторону. Я с завистью смотрел ему вслед, пока он ни скрылся за деревьями, за поворотом аллеи. Чем-то он мне напомнил такого же отчужденного и свободного Иверцева. После него все встречавшиеся по дороге курортники казались мне озабоченными и суетливыми.

Я отложил свою прогулку к Солнечной Горке и вместо этого пошел на Трудовую, к автовокзалу откуда ходил рейсовый автобус в Учкен. Я не ожидал особенных результатов от этой поездки, но меня интересовало, почему гальтский химфармзавод, имея под боком маковые плантации, получает опиум-сырец из далекого Фрунзе — не проще ли было бы построить небольшой цех прямо там, на плантациях?

Я понимал, что лезу не в свое дело: зигзаги отечественной экономики были непостижимы — не исключено, что сырье с Учкенских маковых плантаций отправляют на переработку в тот же Фрунзе, но меня еще интересовала упаковка таблеток в моем нагрудном кармане. Реквизиты харьковского химфармзавода... Это было бы совсем непонятно, если бы в упаковке и в самом деле был анальгин. Я вспомнил двух тинэйджеров в Каптаже и поднятую мной пустую пачку, имя Фреди, упомянутое ими, — это могло быть уменьшительное от Зигфрида и, вероятно, так оно и было. Но директор, с которым я имел дело... Я должен был довести это дело до конца, заказ должен был быть выполнен. Я почувствовал, что попал в очень сложную ситуацию, и теперь мне предстоит принимать решение. Я вспомнил, что уже принял его.