Борис Дышленко - Людмила

Я зажег спичку, протянул ей. Она глубоко затянулась, закашлялась. Слезы появились у нее на глазах, но я не понял, отчего.

— Этот берет, — сказал я. — Все дело в том, что он голубой?

Она кивнула. Ничего не сказала, только кивнула.

Я спросил ее о журнале, спросил, где он. Она удивленно посмотрела на меня.

— Но ведь он, — сказала она. — Ведь он у вас.

Я подумал, что, может быть, она и не заглядывала больше в этот конверт. Не хотел, чтобы она сейчас доставала его. Я спросил ее, как ей пришло в голову использовать голубой берет.

— Не знаю, — сказала она. — Я подумала, вдруг это поможет.

— Помогло?

Она кивнула. Я не стал расспрашивать ее о подробностях, я почувствовал, что не хочу их знать. И пока она на кухне варила мне кофе, я сидел и думал только о том, что не хочу этого знать.

Я посмотрел на акварельки на стене. «Артур Грэй, — подумал я. — Там Артур Грэй. В конце концов, я сам советовал ей лететь отсюда на всех алых парусах».

Она вернулась, держа в одной руке блюдце с кофейной чашкой на нем, в другой белую сахарницу, ногой закрыла дверь. Она поставила передо мной кофе и сахарницу поставила на стол. Она сказала, что уже пила кофе и больше не хочет. Она села, взяла из пачки еще одну сигарету и закурила. Закинула ногу на ногу, я заметил белую царапину на ее загорелой голени. Это был гладкий южный загар, наверное, он был разделен двумя белыми полосами. Две белые полосы, пересекающие бедра и грудь загорелой блондинки под душем, загорелой блондинки в журнале, загорелой блондинки в сером берете и блондинки в голубом берете на картине — там они тоже были. Я снова подумал о том, как это пришло ей в голову, а потом подумал, что, может быть, это случилось само собой? Я подумал о том, что случилось. Что случилось само собой? Может быть, ничего не случилось. Может быть, она просто поняла то же, что и я, только она увидела это с другой стороны и разорвала кольцо. Я не хотел в это верить, я не верил в это даже тогда, когда это был я, но может быть, поэтому мне и хотелось, чтобы это был не я, хотелось, отрешиться, лишиться, отдать, оставить только лицо с той улыбкой, которая сходит с него.

Она не улыбалась. Она не верила мне. Я спросил ее, почему она не приехала ко мне, когда я просил, и она сказала, что связала исчезновение художника с журналом, который я взял. Но я просто перепутал конверты, и то, что в нем оказался этот журнал... Да, в этом все дело. Ей сказали, что я опасен, что я не тот, за кого себя выдаю. Мне самому всю жизнь кажется, что я не тот, но ведь это другое, это задача для психоаналитика, а здесь речь идет о конкретных вещах. Но она сказала, что художник исчез, а потом я взял у нее этот журнал, и сейчас она не знает, где та картина.

— Я думаю, она там, где была, — сказал я, — стоит там, на мольберте. Ведь это собственность художника.

— Если она не стала экспонатом, — сказала Людмила.

Она смотрела куда-то мимо меня.

«А потом, когда вы меня отправили в Гальт...» Она решила, что так будет лучше, потому что для оформления нужных ей документов, нужна была ленинградская прописка, а ее у нее не было. С университетом тоже было покончено, и ей, в принципе, нечего было делать в Ленинграде, а то, что следователь взял с нее подписку о невыезде... «Если мне говорят, что для уголовного дела нет оснований, почему я должна не верить?» Действительно, ее нельзя было назвать свидетельницей похищения, поскольку самого похищения она не видела. Ни от кого не поступало никакого заявления об исчезновении Торопова, ее же пребывание в его квартире было с любой точки зрения не законно. И она понимала, что не будучи свидетельницей для суда, она тем не менее остается опасным свидетелем для похитителей, и ей лучше не подвергать себя лишнему риску в Ленинграде, а вернуться по месту ее постоянной прописки в город Гальт.

Я спросил ее, значит ли это, что она отказалась от намерения помочь Торопову, но она сказала, что знает, как помочь ему и всем таким. Я не понял, что она имеет в виду, говоря обо «всех таких», но подумал, что и Вишняков, наверное, относится к ним, потому что эта капля, скатившаяся в траву не должна была быть серебряной, она должна была быть золотой. Да, этот ключик, упавший в траву, был из белого металла, и потом эта деталь долго не давала мне покоя, но я не мог понять, что здесь было не так. И потом, когда я метался на твой голос, Людмила, там, в зарослях высокой и сухой травы... Да, я нашел там бутылку из-под кубинского рома. Конечно, ее мог выпить кто угодно, не обязательно Вишняков, эта бутылка с резким запахом только что выпитого рома... Я уже потом связал ее с ним. Но серебряная капля, скатившаяся с руки, но ключ, которым она открыла свою дверь... Эта капля должна была быть золотой. И длинноволосый красавец с ослепительной улыбкой, взявший бутылку рома в универсаме, красавец с развинченной негритянской походкой там, на улице, на которую выходил балкон. И сейф в квартире доктора, который был открыт, и номер, названный в подслушанном мной разговоре. Он оказался вовсе не номером телефона, это был шестизначный номер старинного сейфа, теперь таких не делают. И еще я спросил ее об ангеле. Об ангеле, который поднял руки, чтобы коснуться волос. Я спросил ее, был ли это знак.

— Это был знак, чтобы Вишняков позвонил? — спросил я. — Он должен был позвонить и отвлечь доктора, да?

Она не ответила.

— А Марина, — сказал я, — Марина должна была увести меня из комнаты? Так?

Она продолжала молчать.

— В сумочке была кассета, — сказал я. — Сумочка упала на пол и раскрылась. Из нее выпала кассета. Обыкновенная кассета с какой-нибудь музыкой.

Смотрела на меня.

— А нужна была другая, — сказал я. — Но ведь подмену не удалось бы скрыть, — я подумал. — А кроме того, какой смысл? — сказал я. — Это годится для разведки, тебе ведь не это нужно?

— Нет, — сказала она.

— Ты спрашивала меня, знаю ли я кого-нибудь из художников, — сказал я. — Мне тогда показалось, что ты обрадовалась, что не знаю. Как видишь, теперь знаю. По крайней мере троих. Четверых, — поправился я. — Четвертого нет в списке, он сам сумеет за себя постоять. — Я вынул из кармана список, который составил для меня Иверцев, положил перед ней на стол. — Здесь помечены трое.

Людмила посмотрела на список, на меня.

— Если не хочешь, не говори, — сказал я, — я все уже знаю сам. Ты не хотела, чтобы я это узнал, ты боялась, что мне придется выбирать. Если бы я узнал это раньше... Впрочем, не знаю, какое бы я принял решение тогда.

— А теперь, — спросила она, — теперь ты принял решение?

— Да, — сказал я, — я принял.

Людмила подняла на меня глаза, они были большими. Слишком большими. Она взяла из пачки сигарету, закурила.

— Этот журнал, — сказал я, — он оказался там случайно. Это не было моим ответом. Ведь тогда еще не был задан вопрос. Но даже если бы это был ответ, если ты подумала, что я все знаю, почему ты решила, что это именно такой ответ, а не другой?