Борис Дышленко - Людмила

— Потому что Торопова схватили.

Я вздохнул.

— Ну да, конечно. Но тогда я не думал, что это связано с журналом.

Людмила сидела, курила. Я взял у нее сигарету, прикурил от нее, потому что в коробке больше не было спичек. Задумался.

Для нее все началось с Торопова, если оно вообще начиналось. Она встретилась с ним после того, как осталась одна на набережной в белую ночь. Тогда возникла нелепая драка, а потом во всей этой суматохе найди кого-нибудь в толпе. В ту ночь, когда катались на теплоходе... И до этого ведь встречались в разных местах. Конечно, были не слишком хорошо знакомы, но все же в какой-то мере можно полагаться на впечатление... А когда кто-то производит впечатление приличного человека... Правда, и у порядочного человека с нервами может быть не все в порядке — у этого не все было в порядке: перенапряжение, стресс... Когда тебе кажется, что за тобой следят... Тут любой может кинуться в драку, если что-то померещилось в толпе. Но это было следствием полученной травмы: головокружение и время от времени приступы тошноты. Тогда, потерявшись в толпе, оказавшись в одиночестве и в растерянности, она встретила на набережной еще какого-то очень нервного человека — в ту ночь ей везло на нервных людей, видимо, и сама она была не очень спокойна, — а этот все время оглядывался по сторонам, и вид у него был крайне запуганный. Он попросил ее проводить его, просто подошел и попросил, а она не смогла ему отказать. Так вместе, петляя по улицам, они добрались до его дома — того, где я потом ее и нашел, — а там он попросил ее пройти во двор и посмотреть, нет ли каких-нибудь подозрительных личностей во дворе, и не горит ли в его квартире свет — он сказал ей, где окна. Она не знала, чего он боится, но он и сам этого толком не знал. Он показался ей ненормальным тогда, но, в общем-то, безобидным, и она решилась войти, а, собственно, ей все равно некуда было деться.

Он вел себя прилично, не навязывался с разговорами, вообще не очень был к ним расположен, и все это не было похоже на романтический способ обольщения. Он спал на маленьком диванчике, уступив ей свою тахту, если он вообще спал, потому что ночью он несколько раз выходил из комнаты, но это все-таки был не тот случай, чтобы подумать, что он мучится от нерешительности. Утром, то есть, собственно, уже днем, он попросил ее сходить в магазин, а когда она вернулась, он сначала, держа дверь на цепочке, удостоверился, что это она, и только после этого открыл. Потом, когда она приготовила завтрак и вошла в комнату, чтобы позвать его, он стоял у окна, глядя на какие-то разложенные на подоконнике листы и бил себя мякотью ладони по лбу так, как будто стремился что-то вытряхнуть из своей головы. Она заглянула туда и поразилась: на первый взгляд это были обычные оформительские эскизы каких-то стендов или планшетов — она не знает, как это называется — и там были какие-то обычные, аккуратно выполненные надписи и заголовки, но вклеенные туда снимки были фотокопиями из того самого журнала.

Сначала она подумала, что он сошел с ума, а потом выяснилось, что и другие — его заказчик, то есть военная часть, для которой он сделал эти эскизы, и его товарищи по работе — тоже так думают. Он сказал, что сначала принял их реакцию за розыгрыш, потом разозлился, но потом, когда это зашло слишком далеко, стал сомневаться, подумал что, может быть, в нем самом что-то не так.

— Он настаивал на том, что там изображена война, — сказала Людмила, — и сколько я ни убеждала его, что это не так, он мне не верил. Он показал мне журнал. Может быть, я бы все еще думала, что это просто гнусная шутка, какой-нибудь извращенный сексуальный прием, но дело в том, что берет не только на фотокопиях, но и в журнале... этот берет не был голубым.

— Для чего ты сделала это? — спросил я.

— Для того, чтоб он понял, что это была не война. Для этого я хотела, чтобы он сам написал даму и рыцаря и меч, чтобы ложь заменилась легендой.

— Но берет, — сказал я, — ведь этот берет был голубым.

— Да, — сказала она, — я специально надела его. Я хотела, чтобы он увидел голубой берет и излечился от этого...

— Наваждения, — сказал я. — Это называется наваждением. Я сам бы хотел от него излечиться.

— Он излечился, — сказала она, — но все уже знали, что он сумасшедший.

— А дальше? — спросил я.

— Дальше ты знаешь.

— И тогда тебе понадобились доказательства, — сказал я.

— Да, и именно ты мог их достать. Но это было совсем не в твоих интересах.

— Теперь, — сказал я. — Теперь я сделаю это.

— Что изменилось? — спросила Людмила.

— Теперь, — сказал я. — Теперь, после того, как я отправил тебя по воде...

Утром, когда солнце покрывает светлыми пятнами узкие тротуары уходящей вниз улочки и дрожит на распущенных волосах хрупкой блондинки, она выходит из-под двухскатного навеса маленького почти сплошь заросшего диким виноградом коттеджа, не закрыв за собой одностворчатую, многофиленчатую дверь, чтобы посмотреть вслед уходящему по утрамбованной дорожке высокому, светлому в светло-сером костюме шатену, и когда он, дойдя до калитки, обернется, махнуть ему на прощанье рукой или поправить голубой берет или просто коснуться волос.

Прокофьева не было, когда я вернулся в пансионат. Зигфрид широкой улыбкой встретил меня и, выдавая мне ключ, сообщил, что моего друга и соседа уже нет в отеле — вероятно, отправился по делам. Не стал задумываться над этим, поскольку у меня были свои дела на заводе, а поднялся к себе в номер. Постель Прокофьева была убрана, и графин на столе снова был наполнен до самой пробки. Налил половину стакана, выпил — вода была еще холодной и приятной на вкус. Разделся, бросил рубашку в плетеную пластмассовую корзину в ванной. Подумал, что надо будет спросить у шатенки, где у них прачечная. Подумал, что здесь ее может и не быть. Черт с ней. Побрился, принял холодный душ. Почувствовал себя бодрым и готовым к делам. Тогда запер номер, спустился и сдал ключ скучающему амбалу. Вышел.

Директор бодрый и свежий, как большинство гальтских жителей младше пятидесяти, хохотал и веселился, разговаривая с кем-то по телефону. Не отрываясь, он кивнул мне, улыбнулся, зажмурился, видимо, для того, чтобы выразить мне свое одобрение, и свободной рукой указал на стул. Я положил конверт с хрупкой блондинкой на стол и сел.

Судя по его фамильярному тону он разговаривал с каким-то приятелем — со мной он был хоть и приветлив, но несколько скован, что, вероятно, объяснялось моим положением и характером заказа.

— Ну-ну, — сказал он в трубку, — конечно, буду иметь в виду. Даже не представляешь, как ты во время мне позвонил, — помолчал. — А вот мы и проверим. Прямо сейчас. Пойду к девочкам в цех. О'кей, — опять помолчал. — Что, пулька? Охотно. Ну, до вечера. Гуд бай.