Борис Дышленко - Людмила

— Ладно, — ухмыльнулся Прокофьев, — не будем считаться. Деньги казенные. Ну, я еще немножко прибавил. А вообще, этот Бенефистов не такой уж плохой парень.

— Бенефистов? — сказал я. — Так это и есть Бенефистов?

— Да, — недоуменно сказал Прокофьев. — A-а... Что с ним? Откуда ты знаешь эту фамилию?

Я не стал рассказывать все, что о нем знал, просто сказал, что этот субъект был замешан в деле о наркотиках.

— Вот как? — сказал Прокофьев. — Он, вообще-то, не очень похож на наркомана, не находишь?

— Да нет, — сказал я, — он не наркоман. Торговец наркотиками.

— Откуда информация? — спросил Прокофьев.

Я подумал, что все-таки следователь не поручал мне трепать языком, да и Прокофьеву это ни к чему. Я просто сказал, что слышал разговор двух тинейджеров в Каптаже. У них ведь, и правда, была эта проблема. Тинейджеры не называли его Бенефистовым, говорили «Фреди», но эту мелочь я опустил.

— Ладно, — сказал Прокофьев, — примем к сведению. А ты куда?

— Нужно увидеть одну даму, — сказал я.

— Курортная жизнь? — улыбнулся Прокофьев.

— Курортная жизнь.

Мы поднялись Крутым Спуском, потом еще по улице Балабана и даже не оглянулись на ворота нашего бывшего двора. Все вверх и вверх, до того места, где улица Покрышкина пересекала Баязет. Здесь мы расстались, и он пошел дальше вверх по Баязету, а я по Покрышкина в сторону нашей бывшей школы и Хлудовской больницы, однако, пройдя до не имеющего названия отростка, даже не переулка, потому что ему не во что было упираться, я свернул туда и вдоль зеленого штакетника, окружавшего садики двух последних домов, дошел до его конца и, выглянув, снова увидел Прокофьева. Он медленно поднимался по каменистой дороге в сторону Верхнего Седла. Туда было около получаса ходьбы, не очень далеко. Место само по себе дикое и пустое, не примечательное ничем кроме нескольких не слишком глубоких пещер, в одной из которых мы когда-то спрятали наш наган, — может быть, он и до сих пор лежал там, однако мне не очень верилось, что в этих пещерах можно найти мумиё. Но оттуда открывался великолепный вид на прячущийся в зелени город с клочком залива — отец Прокофьева часто уходил туда с самодельным деревянным этюдником через плечо. Я вспомнил это и не осудил моего друга за его маленькую ложь.

Я вернулся в свой «замок». Внизу, за стойкой сидела пожилая дама, та, которую я уже видел однажды ночью. Порадовался, что не придется вступать в разговор с «хрупкой шатенкой». Взяв ключ, поднялся наверх, в светелку. Окно было настежь распахнуто, как я оставил его сегодня утром, а графин на столе был наполнен. Подошел к столу, с усилием вытащил притертую стеклянную пробку, понюхал горлышко. Это была минеральная вода — благодарная хозяйка старалась не остаться в долгу. Подумал, что, наверное, где-то неподалеку есть источник: не ходила же она за водой в Каптаж. Вспомнил маленькую гранитную стелу с бронзовой львиной мордой между нашей школой и Хлудовской больницей — неужели она еще существует? Подумал, почему бы и нет, и, наверное, директриса ходила туда. Присел к столу, налил полный стакан, смотрел, как собираются по стенкам белые пузырьки.

«Курортная жизнь», — подумал я. Подумал, что этого не может быть, а мне просто нужно узнать у этой девушки фамилию того, светло-серого, который хорошо танцует и имеет приятные манеры, что не помешало ему затеять перестрелку с милицией. Кипила мне, конечно этого не скажет.

То, что «кузен» хозяйки оказался тем самым Бенефистовым (впрочем, у него могли быть и родственники), меня не очень удивило — роль наркодилера вполне подходила ему, — но сейчас я снова задумался, почему после такого, в общем-то, крупного дела Кипила своей властью его отпустил, в сущности, замял такое выигрышное для себя дело. Чем это Зигфрид так дорог Кипиле, который, если он не изменился, для лишней звездочки отца бы родного не пожалел? Или он в самом деле рассчитывает своими силами раскрутить всю аферу? Но кто ему позволит, если нити тянутся в Ленинград и дальше, в Стокгольм? Ну хорошо, про Стокгольм Кипила может, конечно, и не знать, но меня, знающего больше, в общем-то, удивляет, что дело все еще в руках следователя, потому что обычно такими делами занимаются другие люди. Следователь, впрочем, и сам это понимает. Прикрывая Бенефистова, Кипила, как мне казалось ввязывался в очень опасную игру, а может быть, у него не было выхода?

От купанья и прогулки по крутым гальтским подъемам мышцы немного ныли, но это было даже приятно. Я прошел в ванную, принял холодный душ, переоделся. Налил себе еще стакан не слишком холодной, но все же пузырящейся воды. Подумал о Прокофьеве, который сидел сейчас на вершине горы, над пещерами, одна из которых хранила или уже не хранила нашу детскую тайну. Это, в принципе, не важно. Он сидел, обняв руками колени, и смотрел на спускающийся амфитеатром к заливу, утопающий в зелени город. Сидел в позе врубелева демона, но эта поза не вызвала у меня улыбки. Внизу, огибая обрыв с прячущимися в нем пещерами, уходила каменистая дорога, «кремнистый путь», на Учкен, большое село, населенное возвращенным после смерти Отца Народов народом. Воинственный народ, досаждавший всем своим соседям, неудобный народ, но он всегда здесь жил. Их изгнали отсюда, сбросили с гор в сорок третьем году, обвинив в сотрудничестве с гитлеровцами во время войны. Те, кто наблюдал картину изгнания, рассказывали, что женщин и детей, и дряхлых стариков с узлами и чемоданами и иногда парой овец на машину по нескольку семей грузили в подъезжавший тут же «студебеккер», и колонны открытых грузовиков отправлялись от первой колонии в сторону Шастова, а дальше их везли в битком набитых товарных вагонах с пересадками в Казахстан. Рассказывали также, что их предводитель в первый день оккупации передал немецкому коменданту подарки для Гитлера: дамасскую шашку на чеканном серебряном блюде и белого арабского жеребца в драгоценной сбруе, а заодно попросил разрешения в три дня и три ночи вырезать русское население города, но это комендант не позволил. Не знаю, правда ли это: официально никто таких обвинений не выдвигал, может быть, горожане для оправдания жестокости властей и своего успокоения ради просто придумывали всякие ужасы. Впрочем, все это могло быть и правдой. Во всяком случае, когда в пятьдесят шестом году они стали возвращаться, жизнь в городе на некоторое время стала неспокойной.

Не знаю, кто населял это место в промежутке до пятьдесят шестого года, но кто-то там жил в течение этих тринадцати лет и кто-то пас там овец, потому что, я помню, по воскресеньям сестры Шумахер отправлялись в Учкен на большой воскресный базар покупать тонкую, пряденную шерсть, для модных тогда ажурных, почти кружевных платков, которые они вязали для отдыхавших в Гальте с мужьями офицерских жен. И кто-то еще выращивал в учкенских окрестностях мак, его тоже продавали там, на базаре. Иногда отец привозил оттуда букетик этих звонких коробочек, и потом они всю зиму пылились в высокой стеклянной вазочке, под портретом Вагнера на пианино.