Борис Дышленко - Людмила

Я, конечно, тогда ничего не мог знать о наркотических свойствах мака, но, как оказалось, многие держали дома настойку как средство от зубной боли.

Худощавая женщина, закутанная в бурый пуховый платок, держась за беленую стену, двигалась вдоль двора. Она остановилась и присела на корточки между стенкой и Майоровым мотоциклом «цундап». У нее были коричневые круги вокруг глаз, но в самих глазах не было никакого выражения, как у слепых. Я понял, что с женщиной что-то не так. Прибежали взрослые, захлопотали, тетя Катя Суворова стала стучаться к майору: у него единственного в нашем дворе был телефон. Вечером мама сказала вернувшемуся отцу, что Прокофьева отравилась маковой настойкой. Отец сказал, что, конечно, ей очень тяжело. Тогда у меня это не вызвало никаких вопросов, и самоубийство казалось мне таким же естественным исходом, как смерть от болезни (ведь Маяковский же покончил с собой), а маковая настойка — откуда она бралась... Я просто не думал об этом. Да, мак покупали там же, в Учкене. Может быть, он есть там и сейчас, хотя с тех пор, наверное, правила сильно ужесточились. Я подумал, что, к сожалению, очень мало знаю об этом — почти ничего. Подумал, что надо будет расспросить о производственном процессе директора завода: узнать, как из мака приготовляется опиум. Если в Учкене по прежнему выращивают мак, хотя бы и в небольших количествах, то, может быть кто-то мог доставать там сырец и тайно перерабатывать его здесь, на заводе. Что же касается Кипилы, то он очевидно врет. Ведь я знаю, что показал Бенефистов по поводу найденных у него дома журналов. После таких показаний они просто обязаны были возбудить против него уголовное дело. О распространении порнографии. Статья двести двадцать восьмая. Не могли доказать участие в этом деле Полкового, то, что желтый чемоданчик с журналами принадлежал ему? Ну и что? Причем здесь Полковой? У Бенефистова нашли партию одинаковых порножурналов. Бенефистов продал журнал глухонемому. Срок до трех лет. Нет, Кипила по какой-то причине не хочет сажать Бенефистова. Я вспомнил «лучших людей района», вспомнил свой тарзаний крик. Разве не за этим я приехал сюда?

Прокофьев сидел в одиночестве где-то там, на горе, на Верхнем Седле. Я подумал, что нам с ним надо бы взять пару бутылок дешевого портвейна, найти тот овраг и напиться. Подумал, что не стоит этого делать.

Я прошел от Николаевской по Шаховской вниз до третьей калитки. С этой стороны зеленый массив, образовавшийся из отдельных, когда-то фруктовых, а потом одичавших садов, окружавших аккуратные немецкие домики, был огорожен не шлакоблочной оштукатуренной стеной, как со стороны Пикетной, а невысокой, ажурной, металлической решеткой, выкрашенной зеленой краской, теперь потемневшей до черноты. От калитки прямая, утрамбованная дорожка, по краям которой еще кое-где сохранились почерневшие уголки врытых в землю бархатистых от мха кирпичей, вела к невысокому, в три каменных ступени, крыльцу с двухскатным навесом на двух покосившихся штангах. Дикий виноград, сбегая из-под крыши зелеными потоками, обтекал навес и два темных окна слева и справа. Стена коттеджа только кое-где проступала из-под него желтыми островками.

Я снял солнечные очки и спрятал их во внутренний карман пиджака. Я поднялся на крыльцо и легонько постучал в филенку голубоватой двери. Какое-то движение едва угадывалось там, как будто кто-то стоял и прислушивался, потом дверь открылась, и я слегка отступил. Блондинка с распущенными волосами, в белой трикотажной маечке и короткой черной юбке, придерживая дверь, стояла на пороге. Темные очки, закрывая глаза, делали ее холодной и неприступной.

— Это вы? — сказала она вместо приветствия. — Мне следовало бы ожидать.

Я кивнул. Я не надеялся, что она обрадуется, увидев меня, но меня удивила ее неприкрытая враждебность, мне казалось, что, у нее ко мне должно было сложиться какое-то другое отношение. Если она хоть сколько-нибудь верила мне... Она приняла это за мой ответ, но я тогда же объяснил ей, что не имею никакого отношения к этому журналу, а та женщина... Она действительно существует.

— Конечно, — грустно сказала Людмила. — Должен же был кто-то позировать для этого журнала, — она по-прежнему смотрела на него. — Только я и раньше знала, что она в сером берете, не в голубом.

Она замолчала. Я не знал, что сказать, и даже что подумать, не знал. Людмила подняла голову. Она посмотрела на Прокофьева, потом куда-то в сторону, но не за окно. Хотя там со всех четырех сторон были окна. А я не знал, что сказать и что подумать, потому что я просто не понял смысла сказанных ею слов. Она знала, что тот берет был серым — не голубым. Но ведь я сам за день до этого сказал ей, что эта женщина может быть и не в голубом берете, хотя и не знал этого. Теперь я знал, что сказать: мне нужно было объяснить ей, что тогда я не знал этого.

Я попросил разрешения войти, и она после некоторого колебания, посторонилась, чтобы пропустить меня. В сенях я остановился и обернулся к ней, и она кивнула мне налево, на открытую внутрь комнаты дверь. Комната был небольшой, метров двенадцать, и обставлена крайне скудно: широкая, двуспальная, покрытая клетчатым пледом тахта справа от окна, в углу и рядом с ней торшер; напротив окна, посередине стены современный полированный шкаф на черных расходящихся ножках; посреди комнаты журнальный столик с нижней полочкой — там светло-серый томик. Два полосатых шезлонга один напротив другого у столика. Больше ничего в комнате не было, кроме нескольких неумелых акварелек на стенах — всё местные пейзажи: море, горы, кипарисы, алые паруса... И еще, когда я обернулся, остановившись у одного из двух шезлонгов, то увидел в левом углу стандартную, как в гостинице или в общежитии тумбочку и прислоненный к ней маленький этюдник, просто деревянный, лакированный ящик с ремешком, чтобы носить на плече. Больше — ничего. Людмила, не обернувшись, закрыла за собой крашенную белой краской дверь. Она закрыла ее рукой, но я увидел внизу на белой поверхности несколько темных следов от каблука.

— Можно сесть? — спросил я, и она молча указала мне на шезлонг.

— Можно курить?

Она кивнула.

Я сел, не дожидаясь, пока она сядет, и закурил. Маленькая, круглая, пластмассовая пепельница стояла на столике, в ней было два окурка от каких-то сигарет с белым фильтром, но в комнате не пахло дымом, впрочем, было открыто окно. Я молчал.

Людмила села напротив меня, смотрела или не смотрела на меня сквозь солнечные очки, тоже молчала. Она взяла сигарету из моей пачки, положенной мной на стол. Я наклонился вперед и, протянув руку, снял с нее очки. Ее глаза смотрели растерянно и беспомощно. Я улыбнулся.

— Почему вы не оставите меня в покое? — сказала она.