Борис Дышленко - Контуры и силуэты

— Что? — не понимая прошептал менеджер. — А-ах, да-да. Да, после того как мы обнаружили винтовку, я понял, что... Ну да, вы же знаете, вы же...

— Что вы поняли? — резко спросил комментатор.

— Как? Что действительно готовится покушение. Я обратился...

— В частное агентство? — опять перебил комментатор.

— Да, в наше агентство. С которым у нас договор.

— А почему вы не обратились в милицию?

— Ну как? — менеджер выглядел изумленным. — Вы же их видели. Даже когда вы с вашей группой приехали сюда... Я не хотел их спугнуть. Мы же с вами...

— Говорите им, а не мне, — снова сказал комментатор.

— Нужно было сделать все тихо, чтобы взять преступника с поличным. Я боялся, что приедут люди в форме, машина...

“Что такое? — подумал я. — Ах да! Он же мог и не знать, что этот уже вылез с винтовкой. Он же был на концерте вместе с певицей”.

— Ну и что агентство? — быстро спросил комментатор.

— Как что! Вы же знаете!

— Говорите в микрофон! — рявкнул комментатор.

— Ну да, — спохватился молодой человек. — Да. Винтовка была разряжена. Преступника должны были схватить, как только он ее возьмет. Никто же не думал, что он... Инга, — он посмотрел в сторону трупа, — Инга... Боже мой! Простите, я не могу сейчас разговаривать, — он отвернулся и, уткнувшись лицом в спинку дивана, разрыдался.

Камера снова спанорамировала на труп. На этот раз его показали целиком. Зрелище было страшное: все лицо было залито кровью, без единого островка, и светлые волосы растворились в луже крови на голубоватом ковре.

— Печальный итог, — возвестил комментатор. — Те, кто должен был обеспечить безопасность певицы, решили реальные меры заменить инсценировкой рассказа небезызвестного Конан-Дойля “Пустой дом”. Как видите, самодеятельность и непрофессионализм — отличительные черты всех демократических институтов.

Судя по антуражу, это резюме он излагал уже в студии.

Я задумался. Что-то казалось мне странным в интервью с менеджером. Как будто разорвали страницу с написанным на ней диалогом, в двух или трех местах был сбой. Было такое впечатление, что комментатор боялся ответов на заданные им же вопросы, но на какие именно? В ходе интервью я воспринимал эти вопросы по отдельности и каждый раз отмечал нервозность и скрываемый страх комментатора, но сейчас я не мог вспомнить все сразу, чтобы объединить их в какую-то систему, а она определенно была — все ответы менеджера содержали в себе одну маленькую деталь и именно они были прерваны комментатором.

“Что-то он скрывает, — подумал я, — пытается скрыть. Но это вовсе не означает того, что ему что-то известно. Нет, скорее всего он здесь где-то нашкодил и теперь хочет свалить на других”.

Я заметил, что все еще стою на ногах, наклонившись к телевизору, как к собеседнику, и сел.

Комментатор продолжал шевелить губами на экране, но я не слышал, что он там говорит. Известие ошеломило меня, и некоторое время я не мог ни о чем думать. Я встал, надел шляпу, плащ, сунул в карман свернутую полиэтиленовую сумку и вышел.

Улица была мокрой, темной и пустынной. Ларек на ближайшем углу был закрыт, и я пошел по Среднему проспекту к трамвайной остановке — там было много ларьков. За овощным магазином, тоже в это время закрытым, на стене висел газетный стенд. Я постоял, внимательно просмотрел заголовки, но ничего об убийстве не нашел. Впрочем, это были “Санкт-Петербургские Ведомости”, они могли еще и не успеть. На остановке, как всегда, была толпа из ожидающих, проходящих и просто толкающихся. Старушки, торгующие сигаретами, цыгане, устрашающего вида подростки, наглые беспризорные дети, хладнокровные девочки, у которых корысть и разврат проступили на лицах раньше, чем они впервые согрешили.

“Синдром потрошителя”, — подумал я.

Уничтожение — это форма обладания. Уничтожить, если нет возможности взять. Это желание сохранить для себя и только для себя, потому что в свой последний, вечный момент она принадлежит тебе, дальше — ничему.

Продавщица в ларьке, отвернувшись от меня и наклонившись, копалась в своих запасах, а над ней на двери был наклеен плакат с портретом уже покойной певицы. Оба глаза были в порядке. Продавщица, наверное, еще ничего не знала. Я окликнул ее. Она обернулась и тут же отпрянула назад.

— Что вы хотите? — спросила она после глубокого вздоха.

— Еще не знаете? — спросил я девушку.

— Вы о чем?

Я показал пальцем через ее плечо.

Она обернулась, сейчас же повернулась ко мне с настороженным любопытством в глазах.

— Убили, — сказал я.

Интерес сменился сначала недоверием, потом ужасом и восторгом.

— Ну да!

— Правда. Сегодня в полночь.

— Не может быть! — прошептала она. — Из той самой винтовки?

— Из той самой винтовки, — сказал я.

— Куда ж они смотрели! — воскликнула она. — Если знали...

Я вкратце рассказал ей то, что всем уже было известно. Девушка слушала, ужасалась, качала головой. Я подумал, что убийце должна быть интересна ее естественная и непосредственная реакция, я подумал, что убийце, наверное, жаль ее. Я выбрал бутылку импортной водки покрасивее и картонный пакет апельсинового сока, кивнул подавленной известием девушке и отошел. Еще немного я потолкался у ларьков без надежды кого-нибудь встретить, да мне и не хотелось никого видеть, а так, по инерции, от какой-то неудовлетворенности, никого и не встретил и, перейдя Средний проспект, пошел по Седьмой линии мимо станции метро. Здесь, окруженный кучкой таких же, как я, зевак, стоял укрепленный на двух металлических штангах избирательный стенд, на котором красовался отрезанный от настенного календаря конный портрет комментатора на привычном фоне колючей канители. Справа от него набранная крупным шрифтом надпись:

Я прошел мимо стенда и оглянулся. На обратной стороне был еще один плакат с фотографией вчерашнего кандидата и надписью:

“О чем разговор!” — сказал я и пошел дальше.

Я налил в высокий стакан водки, разбавил ее апельсиновым соком, бросил лед. Кто-то еще так делал, кажется, это был убийца Мартина Лютера Кинга, но мало ли что он мог еще делать и что любить? Убийца Джона Леннона любил самого Джона Леннона — так тоже бывает. Я включил телевизор и уселся в кресло. Где-то даже не в мыслях, а в глубине своего существа, я сознавал, что сижу здесь в предвкушении. Чего? Вот этого я не мог бы сказать. Наверное, так ждут укола, удара в голову изнутри, искусственного счастья с чайным оттенком, того, в чем можно быть, пока оно есть, а пройдет — невозможно вспомнить. Здесь стирается память, и в абсурдной последовательности соединяются ничем кроме нее не связанные события, здесь, среди концертов и клипов, интервью, рекламных заставок, сообщений и новостей кто-то развивает сквозной вялотекущий детективный сюжет, один из многих. Но этот сюжет незаметен, почти неразличим за всей дискретной и беспорядочной информацией, потому что это даже не свалка, где можно было бы найти колесо от велосипеда и попытаться найти второе, здесь, когда сталкиваешься с фактом, похожим на предыдущий, ты даже не можешь с уверенностью сказать, что тот, предыдущий был. Если бы я не заметил испорченных плакатов, то сейчас, услышав сообщение об очередном убийстве, может быть, и не заметил бы, что оно очередное, просто проглотил бы это сообщение, ужаснулся на сон грядущий — и все. Но может быть, эта текучая информация как раз и рассчитана на несовершенство нашей памяти, чтобы комментатор, вернувшись однажды к уже известному, осевшему где-то в глубине сознания, мог рассказать о нем что-то совершенно другое, и мы, вспомнив, что этот случай и в самом деле имел место, не усомнились бы и во всем остальном. Может быть.