Борис Дышленко - Контуры и силуэты

— Вчера.

— Ну?

— Он говорит, что Д* в том, что касается...

Нет, разговор теперь идет о Д*, а не о М*, длинный пересказ того, что М* говорил о Д*, возможно, главной целью этого разговора был М*, но он упомянул Д*, и о последнем пока разговор. Но Д*, возможно, существующий лишь как отступление в разговоре об М*, не знает, что он, пусть даже не он, но его образ присутствует в разговоре двух посторонних, может быть, даже незнакомых ему людей. Вот в чем смысл. А эта певица, знает ли она? Ну, хотя бы о том, что в этот момент я размышляю о ней. Нет, разумеется, нет. Она вообще не знает, что я существую. Но влияют ли мои мысли о ней на ее судьбу? Я думаю, нет. Я, конечно, не влияю на ее судьбу, но, кажется, я становлюсь свидетелем ее судьбы. Какой-то части ее судьбы, чего-то, мелькнувшего на поверхности ее судьбы, какого-то знака, может быть, просто отметинки, щербинки на ее популярности.

А те двое... Когда они пришли ко мне и открыли дверь моей квартиры отмычкой, они, конечно, знали обо мне. Знали, что меня нет дома, знали, где я, может быть, знали, что я делаю, пока они там — то есть я существовал. И в тот момент, когда они планировали свое вторжение, я тоже существовал. Еще больше существовал, чем в момент вторжения, потому что для тех, а среди них, я думаю, не было ни капитана, ни полковника, я мог и не существовать или существовать как какой-то имярек, но капитан и полковник, с циничным юмором обсуждая свой план, уж точно, думали и говорили обо мне и называли мое настоящее имя. Они видели мои движения, видели меня так, как я себя никогда не увижу, они видели меня по-другому, они создавали меня другого, того, которого я не знал. Так вот тот момент был гораздо важнее, чем момент самого вторжения, потому что он содержал в себе больше воли. Все остальное было уже не так важно.

И эта певица не знает, что сейчас я размышляю о ней. Она не знает, что сейчас где-то говорят о ней. Ведь наверное говорят. Где-то говорят. И, может быть, действуют. Это может быть кто-то, созданный страхом и неуверенностью в себе, то есть изначально свойственный ей или мне, размышляющему о ней, но не имеющий ни лица, ни рук, только темный, обобщенный силуэт — вот он передо мной на экране: шляпа, плащ с поднятым воротником, руки в карманах. И еще у него есть отмычки, чтобы войти, и пистолет, чтобы выстрелить. Почти невидимый, он стоит на ступеньках темной парадной и смотрит на противоположный массивный на гранитном цоколе дом. Когда он пересечет мощенный булыжником переулок, когда он поднимется в лифте на третий этаж и войдет в прихожую просторной, хорошо обставленной квартиры, его тень упадет на покрытый светло-серым паласом пол.

Ты переносишь все на себя. Люди совершают друг против друга... Нет, почему против? Хорошо, люди совершают по отношению друг к другу самые разные действия. И говорят друг о друге много разных вещей. Сколько пакостных историй рассказывают об этой самой певице. Просто так, чтобы прикоснуться к чему-то значительному, к чему-то знаменитому, стащить с пьедестала, вывалять в грязи, обжить.

Тебя тоже обживали, открывая твою дверь? Нет, это не тот случай — им нужен был предмет, который, как мне казалось, я очень удачно спрятал. Я до сих пор не пойму, зачем им понадобилось красть его. В их традициях было подбрасывать, а не красть. Но может быть, просто недоделанная работа — они могли позволить себе халтуру.

Значит, не обживали? А певица? Ну ладно — пустить сплетню, написать похабщину на стене дома... Да нет, сплетня это уже не обживание, не сломанный автомат, не разбитая лампочка в парадной — это заклятье, попытка влиять на судьбу. Вторжение. Запомни: никто никогда не приходит, чтобы что-то подбросить — это только начало, первое действие — они все равно приходили, чтобы украсть.

А разорванный глаз, это обживание? Давай разберемся. Ты помнишь, была чья-то остроумная статья? О том, что человек портит, разрушает (но не до конца) все, что не вписывается в пейзаж. Это понятно: это — обживание. Действительно, свежевыкрашенная телефонная будка, яркий, глянцевый плакат, да еще с улыбающимся лицом (и это в городе, где улыбка воспринимается как оскорбление), золотой купальник — все это “яркая заплата на рубище” — может и раздражать. Но представьте себе два новеньких аккуратных ларька, которые были бы испорчены одним способом. Представьте три. Нет, каждый обживает по-своему. Если бы все они были испорчены одинаково, это можно было бы назвать “почерком”. Кто стал бы разъезжать по городу и разыскивать определенного вида ларьки, чтобы нанести им одинаковые увечья?

Нет, порча образа не обживание — это заклятье, магия. Порча образа — ПОРЧА. Но зачем, кому надо было насылать порчу на популярную, но никого, в общем-то, не раздражающую певицу? И какое отношение этот глаз имеет ко мне? Почему я должен реагировать на него и почему у меня всякий раз холодеет внутри, когда я вижу его? Холодеет, как перед отчаянным шагом, когда уже принял решение и не можешь его отменить.

Позвонить? Зачем? Что сказать? Да и как позвонить? В телефонной книге наверняка нет ее номера. Просто, чтобы поклонники не досаждали звонками, а теперь еще и для того, чтобы уберечь от вымогателей и разного рода сумасшедших, которых последнее время развелось очень много.

Когда-то я был знаком с одной такой знаменитостью, в то время — знаменитостью номер один. Помню, что у нее дома все время звонил телефон, хотя и тогда его не было в телефонной книге. Поклонники, а особенно, как ни странно, поклонницы, откуда-то все же узнавали. Звонили непрерывно, и дом был полон приживалок, вернее, добровольной и бескорыстной прислуги. В то время этих поклонников еще не называли фанатами, употребляли слово “сыры”. Эти “сыры” в любую погоду часами топтались в подъезде, даже не для того, чтобы получить автограф, а просто так, чтобы живая “звезда” промелькнула рядом, чтобы услышать шелест платьев, почувствовать запах духов, конечно же, “Шанель-пять”. Те были робки и исполнены романтики, не то что нынешние рок-фаны. Эти в буйном восторге могут понести своего идола над толпой и растоптать и растерзать на куски. Но эта певица... Ее поклонники — дети семидесятых — другой возраст, другое воспитание, другой темперамент — с ней ничего такого не может случиться.

Но что-то может случиться. Даже должно случиться. Не зря же наслана порча. Хотя... Может быть, все-таки не порча? Ведь что-то такое уже было. Недавно было. Я уже что-то такое замечал. И тогда было это беспокойство, эта заноза сидела. Было неприятное ощущение. Не было таких совпадений, но где-то кем-то что-то было сделано некстати или не так. Нет, не разорванный глаз, но может быть, пятно или клякса, только не морщинки и не вечерний туалет — этого, кажется, еще не было. Да, потом я вспомнил, откуда эти морщинки. Это не снимок, это так тогда проявилось. Да, проявилось в памяти лицо вагнеровского старика, того, которого я еще не встречал. Не исключено, что я видел его в телепередаче или во сне. Скорей, во сне. Он был одним из тех, незаинтересованных стариков. Может быть, потому, что не было предмета, но если бы и появился, то было бы поздно, уж такими они сложились. Это была эйфория, то блаженное состояние, которое изредка появляется зимним вечером, когда все три черно-белые программы сплошная скука, а под настольной лампой отец перебирает и показывает потускневшие снимки, сделанные в разное время и в разных городах, и его искореженный артритом палец, тычущий в незнакомое среди знакомых лицо и воркующий голос: “О-о, это был знаменитый человек. Жалко только, что он умер так рано, в тридцать шесть лет. Никто не знал, он и сам, наверное, что у него такое слабое сердце. А эта, которая с ним была, ей стоило дать народную артистку, но не за то, а за другое. Большая была любительница, мастер своего дела. Здесь ее нет, но где-то есть ее снимок — я тебе покажу”. А может быть, вагнеровский берет был на портрете, на глянцевой, черно-белой, фотографической репродукции над пианино, и на этом лице могли быть морщинки. Неизвестно, чем замусорена голова, тоже какая-то свалка — попробуй собрать велосипед.