Борис Дышленко - Контуры и силуэты

А то было сделано с особым подтекстом, с тайным намеком, и тогда можно было почувствовать привкус угрозы. Потому что что-то было устроено так, что можно было понять как предсказание, а можно и как констатацию совершенного. Но что тогда произошло? Ведь произошло. Было. Оно тогда особенно не затронуло меня — мало ли что случается в мире. Даже печального. Жизнь-то продолжается. Но все-таки было, было. Произошло. И потому сейчас меня так беспокоит эта артистка.

Вот она. Поет одну из своих лирических песенок, приятную на слух, никого не оскорбляющую песенку. Песенка вполне патриотического содержания — о русской зиме, — но без излишнего пафоса или истерики. У нее есть вкус. Всегда был. Она никогда никого не оскорбляла. Я к ней равнодушен — я вообще равнодушен к эстраде, — но и меня она не оскорбляла. Она поет, пританцовывая, но слегка, не дергаясь, и не мечется по сцене. Так что с прической и с платьем у нее все в порядке. Оно не отделяется малиновым пятном от ее плеч и головы. И с глазами у нее все в порядке. Дай ей Бог здоровья.

Ее нагло прервали прямо посередине песни рекламой презерватива, “тонкого, как намек, и надежного, как обещание”. “Чье обещание?” — успел подумать я, прежде чем три пары непонятно чем непристойных ног отбили чечетку под дамский крик:

Вслед за этим показали какую-то сценку из древнеримской истории, которая заканчивалась надписью:

хотя в древнем Риме, насколько я помню, за всю его историю отродясь королей не бывало, затем рекламировали бытовую технику “Аристон”, а потом показывали уже другую певицу.

Эта была очень красива, с тонким и острым лицом, с удлиненными глазами, сверкавшими неестественно синим цветом каждый раз, когда она, поворачиваясь в свете двух “пистолетов”, вскидывала их на телекамеру, на телезрителя, только не на меня. Ее тело, упругое и гибкое, в шелковом платье, ходило цветными пятнами. Это был не модный, но всегда волнующий невинно-порочный тип Мессалины и Клеопатры — я не о цвете глаз говорю. Прежде я почувствовал бы сердечное желание и злобу — она была недосягаема, может быть, потому что просто не существовала, была обман, сон, мираж — только изображение, созданное телевизором, а может быть, была мишень. Я подумал, что, возможно, кто-то ошибся и пометил не тот плакат.

Я переключил программу и стал смотреть какие-то новости. Когда я снова вернулся на петербургскую программу, было за полночь. Здесь тоже была какая-то ерунда. Розовощекий молодой человек, решительный и отважный, отвечал на вопросы очень доброжелательного журналиста. Этот новый русский был, как я понял, энтузиастом игорного бизнеса и держателем акций известного казино «Stars». Игорный бизнес, порнобизнес, наркобизнес — новая Россия уверенно шагала в двадцать первый век. Может быть, где-то что-то в этот момент происходило — всегда что-то происходит. Я лег спать.

Утром я объехал намеченные места: я — “чукча”, мне нечего делать. Одного щита не было. Не было и самой конструкции. Видимо, местные власти не смогли придумать для нее нового употребления — прежде на ней размещались портреты “лучших людей района”. На другом щите был другой плакат. Из наклеенных один был заклеен какой-то наборной афишей — только шрифт. Наконец в одном месте я нашел его. Чем-то острым был выскоблен правый глаз. Не совсем выскоблен, не целиком: он отвратительным бельмом выделялся на лице, на свежем плакате. Порча?

Я нашел еще один плакат с тем же увечьем. Я — “чукча”, мне нечего делать, я мотаюсь по городу из конца в конец, но я не единственный “чукча” в этом городе. Кто-то еще до меня мотался тем же маршрутом... Стоп! Не было никакого маршрута: нет никакой закономерности в этих передвижениях — выбор случаен. Кто-то так же, как я, ездил по городу, но только для того, чтобы испортить эти плакаты.

— Мото-ор!

— Снято.

— Мото-ор!

Три дубля. Три дубля, чтобы — наверняка.

Это не порча, не заклятье — это знак.

Комментатор кончил говорить и поджал губки. У него была такая манера. Я не дернулся, не похолодел, и если вцепился в подлокотники кресла, то лишь затем, чтобы встать и переключить программу. Но происходящее на экране уже не интересовало меня. Вопрос, мучивший меня на протяжении трех дней, получил разрешение.

Оператору не дали поиграть камерой, крупным планом подать детали — это был не тот материал, а может быть, дело было в чем-то другом. Во всяком случае, ему не удалось, как он это любил, ни посмаковать труп, ни показать широко разинутый в предсмертном крике рот, ни страшную кровавую рану на месте левого глаза, ни залитое кровью лицо и подушку. Сведенная судорогой рука не собрала и не скомкала покрывало, рука вообще не была сведена судорогой, просто свисала с кушетки, касаясь расслабленной кистью пола, точнее, паласа — нет, не удалось показать выразительного кошмара. Все, что я успел увидеть, это абстрактную картину на обоях в серебряную полоску да блестящий целлофановый кулек среди уже впитавшихся пятен крови на паласе, возле буфета.

Вот и все. Сообщали, что ее убили, очевидно, ударом стилета в глаз (очень сильным ударом), что убили ее, когда она лежала на кушетке, и вероятно, с закрытыми глазами, а значит, убил кто-то хорошо знакомый. (Комментатор любил дедукцию.) Были ли у нее на руках и ногах посмертные пятна. Комментатор на это не обратил внимания, во всяком случае, не обратил на это внимания зрителей. Никого из вечно толкущихся в ее квартире “сыров” на этот случай как раз не оказалось. Странно.

Она была убита, когда вернулась с концерта, а я пропустил момент. Я смотрел какую-то программу, я был один. Я смотрел какую-то программу и не думал о ней, когда у ее двери стоял тот, без лица, но с отмычкой. А может быть, я как раз думал о ней, смотрел ее последний концерт, когда он там стоял? Ведь он мог дожидаться ее уже в квартире. Или, может быть, она была неосторожна и не заперла дверь, войдя в квартиру, а может быть, сама открыла на звонок. Отмычки, звонок — мне этого не скажут. Во всяком случае, сейчас. Как можно так точно нанести удар? Она не боролась? Можно заставить человека лечь на кушетку, можно заставить закрыть глаза. Иначе она бы дернулась, и стилет (или что там было?) не вошел бы так точно. Или, как предполагает комментатор, это был какой-то хороший знакомый, и она не ожидала удара? Или это вообще был не нож? Известно одно: ее убили вскоре после возвращения с концерта, на ней еще был вечерний туалет. Я пропустил момент, я не думал о ней.

Однако я знал, что вокруг нее что-то происходит. Что толку? Знал, но не знал что. Нелепо обращаться к кому-нибудь со своими запоздалыми подозрениями. Никто не будет знать, что делать с таким материалом. Я сам не знаю. Только одно я знаю теперь наверное: это — знак. Но кому? Может быть, певице? Зачем? Вымогательство? Предупреждение? Но какое: черная метка или предсказание? Все может быть. Проще погадать на кофейной гуще.