Борис Дышленко - На цыпочках

Шпацкий опять хватил по столу кулаком и расхохотался.

— Ну до чего бдительный старикан! — воскликнул Шпацкий. — Ты скажи! Не-эт, это десантная закалка, — сказал он, — тут двух мнений быть не может. Ну и что? Здорово они тебя потрясли? — спросил он отхохотавшись.

— Да нет, — сказал я, — вовсе не трясли. Они хотели меня куда-то отвести, и я бы пошел, но уже не оставалось времени, так как мне нужно было спешить в десант, как ты назначил.

Я боялся, что Шпацкий спросит меня, как же мне все-таки удалось от них уйти, но его это, видимо, не интересовало, а может быть, он просто забыл об этом спросить — он вообще-то в настоящее время был уже не совсем трезв.

— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — спросил Шпацкий.

— Да ничего, пожалуй, не думаю, — сказал я. — Нет, ничего не думаю. Просто кота там не оказалось, вот и все.

— Нда, — сказал Шпацкий и тяжело вздохнул. Он недоуменно посмотрел на пустые стаканы, тряхнул головой. — Ты почему не пьешь? — спросил он. — Ты пей, не стесняйся, — он опять вздохнул. — Да, много еще всяких проходимцев ходит по нашей земле, — сказал он с непонятной мне грустью.

Я налил ему и себе вина, и мы, чокнувшись стаканами, выпили: я полстакана, а Шпацкий до дна.

Шпацкий поставил свой стакан на стол, выдохнул ноздрями воздух, критически посмотрел на меня.

— Ты знаешь, что такое экология? — внезапно спросил он.

— Ну конечно, — сказал я, — это всякий знает. Экология — это защита окружающей среды.

— Вот-вот, — сказал Шпацкий, — «окружающей среды». А что такое окружающая среда, ты знаешь?

— Ну, — сказал я, — как бы это сказать? Это чтоб воздух был чистый, чтоб животные жили... защищать их от истребления. Ну деревья тоже, а также флору...

— Ага, травку тоже, — подсказал Шпацкий.

— Ну да, и травку, — повторил я, хотя уже чувствовал в интонации Шпацкого какой-то подвох.

— Так, — сказал Шпацкий, — цветочки-васильки.

— Ну, — сказал я, — васильки.

— Ты пей, — сказал Шпацкий. — Ты что не пьешь? Подпоить меня хочешь? И не пытайся. Десантник может пить ведрами.

— Ну что ты! — сказал я, взял свой стакан и в несколько глотков допил. — Видишь? — пью.

— Правильно, пей, — сказал Шпацкий. — Не хватит — еще возьмем.

Он открыл вторую бутылку и налил мне и себе по полному стакану.

— Значит, васильки? — сказал Шпацкий и твердо посмотрел на меня. — Ладно, — сказал он, — выпьем за васильки. Выпьем? — он взял свой стакан и залпом опустошил его.

Я тоже взял свой стакан, но выпил не весь, а только половину.

— Значит, всякую травку? — сказал Шпацкий.

— Ну, — сказал я, — травку.

— Так, травку, — тяжело сказал Шпацкий. — Ну а если она мешает нам жить? — крикнул он.

Мне стало весело: шутка Шпацкого показалась мне очень смешной.

— Помилуй! Что ты говоришь! — засмеялся я. — Как это безобидная травка может мешать?

— Без-о-бид-ная? — медленно сказал Шпацкий. — А если не безобидная? Если сорняк? — рявкнул он.

Шпацкий стащил с головы берет и вытер им свое лицо.

— Сорняк! — рявкнул он. — Поганка! Как тогда?

— Сорняк? Ну это другое дело, — сказал я. — Сорняк — конечно. Если он, конечно, мешает... Например, когда пшеница произрастает или злаки...

— Вот видишь, — сказал Шпацкий, — что значит «Respisae finem», — он чмокнул и стал развозить по голубому пластику розовую каплю вина. Он поднял голову и стал внимательно присматриваться ко мне. — Так, — сказал наконец он. — А теперь рассмотрим этот вопрос с другой стороны, так сказать, под другим углом. Возьмем ту же самую пшеничку: мы ее взрастили — а потом?..

— Что «потом»? — спросил я.

— Суп с котом! — рассердился Шпацкий, но тут же он расслабился и засмеялся. — Суп с котом! Ха-ха-ха-ха! Суп с котом! — Шпацкий долго заходился от смеха. — Пшеничка, — сказал, отсмеявшись, Шпацкий. — Для чего она нужна?

— Как! — сказал я. — Из нее же хлеб! Мы же едим!

— Ну а я тебе про что толкую, остолоп? — сказал Шпацкий. — Мы же ее едим. Значит, что?

— Что? — не понял я.

— Ничего, дурак! Мы ее косим. Понимаешь? Косим. Точно так же, как и сорняк. Ну тот мы, скажем, выпололи, а пшеничку скосили. Противоречит это экологии или нет? Понимаешь?

— Ну... — сказал я.

Не нукай, хам! Где ты научился нукать? Мы бедную пшеничку скосили, другими словами уничтожили. Противоречит или нет?

— Нет, — сказал я, — она же снова вырастет.

— Ну вот! — радостно воскликнул Шпацкий. — Посеешь — пожнешь. Все нормально. А петух? — сказал он. — Мы его съели — противоречит или нет? Не противоречит, — сам ответил Шпацкий на свой трудный вопрос, — не противоречит, потому что он тоже снова вырастет.

— Как... вырастет? — не понял я.

— Дурак! — сказал Шпацкий. — Не этот, так другой вырастет, главное, чтоб их хватало, а чего не нужно, того не нужно. Важно, чтобы экология не мешала нам жить: когда нужно — экология, а когда нет — виктимология. Ха-ха-ха-ха! Ладно, — сказал Шпацкий, — смотайся, возьми еще бутылку.

Я сходил в буфет и взял еще одну бутылку вина. Шпацкий на этот раз не так ловко, как до этого, срезал пробку, и некоторую часть вина он, наливая в стаканы, расплескал.

— Ладно, — сказал Шпацкий, — кончай базар! Выпьем! — крикнул он и протянул стакан так, что из него, всколыхнувшись, пролилось еще немного вина. — Давай выпьем за родину! — провозгласил Шпацкий издалека и снова приблизился. — За родину! — сказал Шпацкий со слезами на глазах. — Ты любишь родину? — внезапно спросил Шпацкий. Он подозрительно посмотрел на меня. — Мне кажется, ты мало любишь Родину, — сказал он и покачал пальцем левой руки, — во всяком случае, недостаточно. Эх, не все еще у нас любят родину! — с сожалением сказал Шпацкий, — не доросли. А я так ее люблю! — сказал Шпацкий. — Так люблю! Меня хлебом не корми — дай походить по родной земле.

Шпацкий вдалеке пил за родину, а у нас еще оставалось полбутылки вина, и хотя у меня самого все расплывалось в глазах, я боялся, как бы Шпацкий что-нибудь не выкинул.

— Ты хороший парень, — внезапно сказал Шпацкий, и я испугался. — Ты хороший парень, — сказал он. — Ты в школе был воображалой: мнил о себе черт знает что, но с тех пор много воды кануло в лету вечности, и ты исправился. А кота твоего найдем, — сказал Шпацкий. — Живого или мертвого! — рявкнул он и хватил по столу кулаком. — Найдем!

Шпацкий встал. Я тоже с трудом поднялся. Шпацкий тепло и дружественно оперся на мое плечо.

— Пойдем, — сказал он и покачнулся.

Мы вышли, и на ступеньках мне пришлось поддержать Шпацкого, чтобы он не упал.

Шпацкий попросил меня проводить его по месту жительства и на мой вопрос, по какому адресу он проживает, опять обозвал меня дураком, но потом объяснил мне, что его постоянным местом жительства является школа, «старая родная школа». Он, правда, тут же разозлился и сказал, что это для меня школа, а для него, как для десантника, это контора, общежитие и дом родной. Потом Шпацкий стал говорить мне о том, как он, лично, и они все любят свою alma mater и полковника Шедова, который им всем как отец, а вообще, зверь, но в лучшем смысле этого слова. Когда мы наконец добрались до нашей бывшей школы, Шпацкий, если и не протрезвел, то, во всяком случае, немного собрался, так что поднялся по ступенькам и вошел в дверь уже твердыми шагами, может быть, и слишком твердыми для трезвого человека, но уж чего там требовать, если это было последнее, что я мог запомнить. Вернее, дальше я тоже кое-что запомнил, но уже совершенно туманно и отрывочно, и не уверен, в той ли последовательности, как оно было на самом деле. Впрочем, не было ничего такого, что мне хотелось бы запомнить: это было какое-то мое непонятное и неприятное состояние, ощущение зыбкости и неровности мостовой, слепые блуждания по знакомым улицам, которые вдруг утратили свою географическую связь и расположились не то параллельно, не то как-то еще, но таким образом, что я никак не мог попасть с одной на другую, и если попадал, то совсем неожиданно, и каждый раз удивлялся, читая на углу таблички с привычными названиями. Наконец я забрел в какой-то двор и не помню, там ли мне стало нехорошо или наоборот, я пришел туда как в укромное место, оттого что меня затошнило. Помню какие-то странные провалы, отрывистую и резкую боль в желудке, качающуюся передо мной черноту. Мне казалось, что это никогда не кончится, но я не помню, как оно прекратилось.