Борис Дышленко - На цыпочках

Весь воздух вышел из моих легких, и я не заметил как. Я осторожно положил на кота свою ладонь — он был холодный и очень твердый, как деревянный. Я вспомнил сказанные тем маленьким мальчиком слова: «Они твердые-твердые, они стукают».

Я молчал.

— Да, могу тебя обрадовать, — сказал Шпацкий, — полковник Шедов считает, что с тебя можно снять всякие обвинения: дело в том, что в данном случае ты не являешься жертвой, — Шпацкий вздохнул. — Жертва — кот, — сказал Шпацкий, — следовательно, он кому-то и напакостил.

Я не знал, что ему отвечать: бедный кот... чтобы он кому-то напакостил?..

Я погладил жесткую мертвую шею и нащупал след от цепочки. Эта серебряная цепочка от бывшего медальона и жетон с выбитым на нем номером, адресом и кличкой моего кота, — всего несколько дней назад я надел ее на него.

— На нем была цепочка с жетоном, — сказал я, ничего не имея в виду, а просто так, чтобы что-нибудь сказать и вместе с этим незаметно выдохнуть воздух, которого слишком много накопилось, так что он мешал мне дышать, — была цепочка с жетоном, — сказал я, — хотя я даже не думал об этом жетоне.

Но Шпацкий понял меня иначе.

— Мог бы и не мелочиться, — сказал Шпацкий и бросил цепочку рядом с котом на стол.

Мне не нравилось его имя. Нет, я не собираюсь обобщать. Почему бы человеку и не быть Альфредом, если ему так нравится? Или, скажем, доставляет удовольствие. Тем более, что человек, как правило, не сам выбирает себе имя среди других более или менее благозвучных имен, а получает его в наследство от своих родителей. Как утверждает народная мудрость, сын за отца не ответчик, особенно если он иностранец, и в силу национальных традиций ему при рождении присваивают иностранное имя. Ведь бывают же, например, Альберты. И Арнольды тоже бывают. Я ничего дурного в других национальностях не вижу. Нет, само по себе имя еще не дискредитирует человека. Даже такое имя как Людвиг. Был же, к примеру, среди других Людвигов Бетховен. И наоборот, имя Виктор может случайно попасть к очень плохому человеку. Бывает. Но у соотечественника или, скажем, у современника...

«Да нет, — подумал я, — имя как имя — ничего плохого. Во всяком случае, ничего предосудительного. В конце концов, знал же я о существовании этого имени и раньше. Просто необычное в наших условиях имя, а так, в общем-то, даже красивое — Альфред. Даже напоминает чем-то Альфу и Омегу. Нет, Омегу, пожалуй не напоминает, — подумал я, — только Альфу. Все равно ничего. Бывает».

И тем не менее в данном конкретном случае оно было мне неприятно. Может быть, в сочетании с внешностью этого человека или, точнее говоря, с его внешним обликом. У него были жесткие, черные, блестящие и немного вьющиеся волосы, продолговатое, смуглое лицо, крупный, выступающий рот и коричневые, маслянистые, немного навыкате глаза. Он был гладко выбрит, но складывалось впечатление небритости от его синеватых щек и темной ямочки на небольшом подбородке. Он говорил ровным, гладким, не меняющим тембра баритоном. Мы сидели втроем — жена посредине, — возвышаясь над рядами спинок, в пустом и освещенном зале, и в разговоре он время от времени поглядывал на белый экран, как бы ожидая там что-то увидеть. Он говорил:

— Представьте себе: всю жизнь так и хожу по лезвию ножа. Не хотите ли сигарету? — прервал он сам себя и протянул моей жене открытую глянцевую пачку с иностранным словом.

Жена осторожно, двумя ногтями, вытащила сигарету за позолоченный кончик. Я сталкивался и прежде с такими или напоминающими их сигаретами, хотя они и не встречаются в условиях отечественной торговли, но их в двух случаях курил знакомый мне полковник, правда, доставая их при этом не из пачки с названием, а из кожаного портсигара.

— А вы? — спросил наш собеседник, протянув пачку и мне.

Я вежливо отказался.

— Вы знаете, — сказал он по этому поводу, — не могу курить отечественные сигареты. Перейти не могу. Как привык когда-то, так и не могу. Да и не умеют их у нас делать качественно. Правда, приходится признать, и табак, и технология не те. Ох, не те!

Его слова, видимо, были справедливы, потому что моя жена подтвердила, что курить отечественные сигареты очень вредно.

Я заметил, что курить вообще крайне вредно и что об этом даже существует народная пословица, что курить — здоровью вредить.

— А что нам еще остается? — усмехнулся он не без горечи. — Что остается делать, когда вся жизнь — хождение по лезвию ножа.

Я думал, что он это вообще про жизнь говорит, но впоследствии оказалось, что я был неправ.

— Вы не можете себе представить, — продолжал он, затягиваясь, — сколько я трачу в месяц на сигареты. Но я считаю, — решительно сказал он, — что, если курить, то только американские. Только американские, — убежденно повторил он. — Я предпочитаю выкурить хорошую сигарету, чем выпить рюмку ликера. Нет, я могу выпить рюмку — другую при случае, но это так, в праздник или в интимной обстановке, например, а вообще не злоупотребляю — сигареты моя единственная слабость. Не считая еще одной, — добавил он, почему-то при этом игриво улыбнувшись.

— Да? Интересно, какой же? — тоже улыбнувшись, спросила моя жена.

— Хожу по лезвию ножа, — загадочно ответил он.

Я удивился: если ему нравится ходить по лезвию ножа, то почему из-за этого нужно курить? Но я не выразил ему этого своего недоумения, а спросил только:

— Какая же это слабость?

— О-о! Поверьте, слабость, — значительно улыбнулся он.

Вообще-то, до этого наша совместная беседа шла о Разумном, Добром и Вечном, хотя иногда из-за моих, а также моей жены реплик она время от времени меняла свое направление, и он говорил о чем-нибудь другом, но потом так или иначе снова приходил к этому своему увлечению — к лезвию ножа — похоже, это действительно было его второй слабостью.

— Вы понимаете, — говорил он, — все это, по существу, только предлог, повод выразить что-то другое: Разумное, Доброе, Вечное.

— Я не очень понимаю, — не понял я. — Почему?

— Ну как же? — терпеливо объяснял он. — Разве вы не помните? «Сейте Разумное, Доброе, Вечное».

— Что ж тут понимать? — вмешалась моя жена. — Это же цитата. Цитата из школьной программы. Ты что, не помнишь, что ли?

— Да нет, помнить-то я помню, — сказал я. — Не помню только, из какого стихотворения. Но я не это имею в виду. Я просто не понимаю, почему. Сеять — это я согласен, но разве все — Разумное, Доброе и Вечное.

— А разве я говорил, что все? — мягко удивился этот брюнет. — Я сказал, что все это.

— Это? — переспросил я.

— Это.

Он удовлетворенно откинулся в кресле, протянув свою руку по спинке так, что коснулся моего плеча.

«Хм... Это», — подумал я.

— А что же все-таки это.