Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

О том, что инициация будет происходить через погребение, я не знал — Игорь и его парни никогда не обсуждали при мне детали обряда, как и вообще дела ячейки. Меня привезли на место, вытащили из машины, минут десять вели по кочкам, а потом наконец развязали глаза, и я обнаружил себя в лесу перед свежей ямой и стоящим у ее края несвежим гробом.

— О, даже рыть самому не придется, — сказал я, стараясь выказать спокойствие, и только теперь заметил, что меня окружают люди в одинаковой черной спецодежде и с черными балаклавами на лицах.

Сорбет как-то рассказывал мне про своего приятеля, который завязал с наркотиками после того, как во время облавы на «кислотную» вечеринку его взяли «маски» — упаковав рэйвера в автозак, они вывезли его куда-то в лес и заставили рыть самому себе могилу. Парень обделался от страха, хотя ведь, наверняка, разумом понимал, что не могут спецназовцы из наркоконтроля так запросто расправиться со случайным таблеточником, даже не дилером. Но страх работает не с логическими конструктами, а с образами и архетипами, действуя не на разум, а на подсознание — темный лес, люди в масках, могила, да еще и понимание собственной вины, за которую душа где-то в глубине всегда ожидает кары, вместе порождают оторопь, совершенно глухую к рациональным аргументам. Так было и со мной: я знал, что ребята в черном — мои знакомые, а гроб и могила — части ритуала, не более опасного, чем погружение в прорубь на Крещение, но, тем не менее, тревога — эта противная сестренка страха — без спроса залезла под кожу и начала щекотать.

Один из кромешников кивнул мне на гроб. Когда я лег туда, гроб оказался великоват — очевидно, он был предусмотрен для многократного пользования и до меня в нем уже лежали ребята покрупнее. Крышку мгновенно закрыли, после чего зазвенели удары молотков. Вот уже я почувствовал, что гроб приподнимается — несколько секунд меня пошатало в воздухе, а потом в спину стукнула земля. Сразу после этого земля застучала и сверху — меня начали засыпать. Длилось это недолго — яма была неглубокой.

Наконец стало тихо-тихо, и я подумал: «Интересно, кто придумал выражение „гробовая тишина“ — откуда ему было известно, какая она в гробу?». Затем я решил, что надо глубже прочувствовать момент инициации, и принялся размышлять о смерти — размышлял холодно, отвлеченно, по-сократовски, как вдруг ужом подползла мысль: «А что, если меня не выкопают?». Я попытался отогнать эту ползучую тварь, но она пожирала любые наступавшие на нее мысли, пока совсем не разрослась, обвив меня в тугой кокон. Время сгустилось, в сырой тишине мое дыхание раскатывалось морской волной, и вот я уже вновь оказался на каменистом берегу посреди той бесконечной крымской ночи…

— Он там что, уснул? — шептались кромешники, нависая надо мной на фоне плесневеющего сумерками неба. Не знаю, сколько это продлилось и вообще сон ли это был или наваждение, или, может, я по-настоящему вернулся в ту ночь — какая, в сущности, разница? Нет ничего более иллюзорного, чем то, что называют реальностью, как нет ничего более нездорового и бессмысленного, чем то, что называют здравым смыслом.

Я поднялся из гроба и вопросительно оглядел кромешников, но вскоре понял, что инициация еще не закончена. Кромешники расступились, и я увидел сидящего на коленях бритоголового юнца — рот у него был туго замотан шарфом, руки связаны за спиной, а в глазах шамански плясал ужас. Это уже совсем не походило на театрализованное действо, и я по-настоящему опешил. Один из кромешников подошел к пленнику и достал револьвер. Открыв барабан, он показал мне, что там лишь один патрон, после чего направил на меня рукоять.

— Это что? Боевой? — растерянно спросил я, хотя никаких сомнений в том, что передо мной не муляж, у меня не было.

Кромешник не ответил, а просто взял мою руку и вложил в нее револьвер. Я посмотрел на пистолет — вероятно, он помнил еще времена Гражданской войны.

— Что дальше? — я нервно усмехнулся.

— Ты показал, что готов умирать, но готов ли ты убивать? — сказал кромешник. Я не узнал его голос — это был кто-то из тех, с кем я виделся, но лично не общался.

— Кто он? — спросил я, скосив глаза на юнца.

— Враг.

Пленник отчаянно замычал. Кромешник слегка ударил его коленом в щеку и тут же сам поднял завалившуюся от удара тушку обратно в вертикальное положение.

— Ты русский?

Лысая башка закивала.

— Какой же ты русский, если в русскую рулетку не играл? — риторически спросил кромешник и повернулся ко мне: — Крути.

Я прокатил барабан револьвера по ладони.

— Еще, — бросил кромешник.

Я повторил движение и на секунду замер в нерешительности. Глянул на бритоголового — лицо его было тупым до безобразия и напомнило мне одного персонажа из детства.

Мне было лет 12, а тому увальню на пару лет больше, мы играли на даче в футбол, и, не справляясь со мной технически, он стал пускать в ход грубую силу. После игры я обратился к своему соседу по прозвищу Киндер, который, несмотря на маленький рост, был крутым пацаном и к тому же «с улицы» (так у нас говорили про состоявших в группировке). Вместе мы отправились наказывать задиру.

— Ты, говорят, футбол с регби путаешь, — начал Киндер, глядя снизу вверх на предвкушающего неприятности детину. Разность их весовых категорий сполна компенсировалась дерзостью моего заступника.

— А че такое-то?

— Ниче, епт. Знаешь, какое у меня в городе погоняло?

— Нет…

— Моряк. А знаешь, почему? Потому что кулак как якорь, — точкой в предложении стал удар этого самого кулака. Закончив заготовленный гэг, Киндер вальяжной походкой ушел в закат.

Я остался наедине со своим обидчиком — он держался за скулу и выглядел теперь весьма жалко. Убедившись, что крови нет и можно показываться на глаза маме, он побрел домой. А я дождался, пока Киндер исчезнет из вида, и побежал.

— Ты прости, — сказал я увальню, догнав его. — Я не знал, что он ударит так сильно.

— Да фигня, бывало и хуже.

Как же я тогда завидовал Киндеру — нет, не его хлесткому удару, не дерзким манерам и не остроумию в стиле героев боевиков, а тому, что он просто может не испытывать жалости к человеку, которого бьет по роже.

Теперь я был на месте Киндера — на меня смотрел совершенно незнакомый парень, которого мне представили как врага, а в моем кулаке лежал «якорь», ждущий быть брошенным. Только догнать и попросить прощения уже не получится. «А чего ты хотел? Не на йогу же пришел записаться», — сказал я сам себе, после чего поднял руку и нажал на крючок.

Когда мы ехали обратно, я все больше смотрел в окно. Вечер разбросал по небу окровавленную вату облаков.

— Кто был тот парень? — спросил я безадресно.

— Нацист малолетний. Я его у себя на районе заприметил — все лавки суки свастиками изрисовали, дворника однажды измудохали, — ответил Сева — тот самый, который вручил мне револьвер.