Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

— Севе вообще везет на всякую сволочь — половину «дичи» для посвящений взяли по его наводке, — добавил Игорь. Он сидел впереди и периодически посматривал на меня в зеркало заднего вида, смакуя каждое движение мускулов на моем лице, выдававшее нервозность — с таким любопытствующим наслаждением можно наблюдать за человеком, который впервые смотрит остросюжетный фильм, известный тебе до мельчайших перипетий.

— И главное, никогда ведь не повторяется, — продолжил Игорь. — То у него таджик-наркодилер, то коллектор зарвавшийся, то ювенальный инспектор, то пьяница-хирург, был даже один либеральный гей-блогер. Причем то, что он гей, выяснилось уже в лесу. Как увидел могилу, сорвал повязку со рта и давай нам интимные услуги предлагать.

Игорь, Сева и парень за рулем (все звали его Мартын, хотя имя у него, кажется, было другое) громко рассмеялись. Мы ехали вчетвером — остальные кромешники забились в «Газель» вместе с гробом и следовали позади.

— А если кто-то в полицию заявит? — спросил я.

— А ты бы заявил? — отразил вопрос Сева.

— Думаю, нет.

— Ну и они, думаю, нет. В полицию идут, когда паспорт потерял, а когда тебя люди в масках чуть в лесу не зарыли, лучше напиться и забыть это, как страшный сон.

— А что, были случаи, когда… ну, с рулеткой…? — я так и не сумел подобрать слова, которые бы мог произнести без внутреннего содрогания, но Игорь все понял.

— Конечно, — ответил он серьезно, через зеркало вперив в меня глаза.

— И куда их потом? В ту же яму?

Игорь приложил к губам указательный палец — я расценил это как положительный ответ и снова отвернулся к окну. Мимо проносился подмосковный октябрьский лес, нарядившийся в золото и рубины, словно желая в последний раз блеснуть всей своей роскошью перед тем, как зима разденет его до костей и укроет снежным саваном. Мне представилось, как в этот момент бритоголовый телок бродит между деревьями и ищет выход к трассе.

Через несколько дней меня повели к Севе делать татуировку — это было последней ступенью инициации — своего рода печать на анкете соискателя. Сова, раскинувшая крылья наподобие гербового орла и держащая в лапах метлу и револьвер — клеймо размером с пятак набивалось на внутренней стороне плеча, под бицепсом, чтобы даже без одежды оно не бросалось в глаза. Так я стал одним из кромешников — на тот момент тринадцатым.

Среди нас были представители самых разных взглядов: православные монархисты вроде Игоря, национал-демократы, евразийцы, сталинисты, нацболы (их представлял Сева) и даже крайние путинисты, верившие в хорошего «царя», опутанного сетью «боярских» заговоров. Объединяли же нас приверженность идее новой опричнины, предвкушение грозных испытаний, ожидавших страну, и осознание необходимости действия — собственно, это последнее и вытолкнуло будущих кромешников за рамки уже существующих общественно-политических движений, где их единомышленники занимались по большей части болтовней о судьбе России и организацией бессмысленных акций в сети и на улице.

Мы предпочитали пустозвонству тихую и деятельную подготовку — подготовку к Событию, приближение которого все остро ощущали, но описать которое не могли. Она включала умственное и физическое развитие: первое через чтение и посещение открытых лекций по самым разным темам — от философии политики и истории тайных обществ до техники выживания в экстремальных ситуациях и психологии массовых беспорядков, — а второе через занятия в спортивных секциях и участие в военно-тактических играх.

Рано или поздно — мы были в этом уверены — логика русской истории заставит власть вновь прибегнуть к механизму опричнины, и тогда настанет наш час, а пока мы должны были копить силы, затаившись в кромешной тьме, как спецназ Истории в засаде на обочине постсоветского безвременья.

На первую мамину годовщину я решил поехать домой, провести этот день с родней.

В поезде мне снова снился странный сон про церковь. Я прихожу на службу, а в храме все как-то подозрительно: на стенах поблекшие дешевые обои в стиле барокко, иконы почему-то больше напоминают неумелые репродукции картин Блейка, брезжит тусклый электрический свет, свечей нет, в воздухе витает жидкий кадильный дым, отдающий чем-то медицинским, пения не слышно, застоявшуюся тишину лениво царапает тиканье часов, доносящееся из алтаря — туда горлышком ведет узкий коридор, в конце которого подобно стражникам то ли стоят, то ли сидят безбородые священники. Причем все это даже во сне с его нарушенной логикой настораживало и воспринималось как жутковатая пародия, но совсем не по себе становилось от того, что остальные прихожане (их было не много) не чувствовали подлога и вели себя как обычно — стояли, переминались с ноги на ногу, мелко крестились и наклоняли головы.

В последнее время у меня часто случались такие сны. Возможно, в этот раз сон каким-то образом был навеян вечерним разговором моих соседок по купе. Две эти пожилые женщины быстро познакомились и разболтались — обсудив цены на продукты, новости шоу-бизнеса, свои болезни и огородные дела, они, как это водится в России, занялись богословием. Одна оказалась верующей мусульманкой, а вторая — тоже была когда-то, но с возрастом пришла к атеизму. «Однажды я задумалась: если есть Бог, то почему же он допускает столько зла, почему не может остановить сатану?» — говорила атеистка. Ее собеседница пробовала объяснить, что зло происходит из наших грехов. Тогда атеистка приводила аргумент о страданиях младенцев, которые не совершали грехов, и мусульманке оставалось ответить только «МашаАллах» (так пожелал Бог) — формулу, безапелляционную для верующего, а для неверующего абсолютно пустую и звучащую скорее как признание поражения — уж я-то это прекрасно знал.

Проблема зла много лет была для меня самой животрепещущей и болезненной. Юношей я так остро ощущал фундаментальную поврежденность мира, что стоило моему уму немного приподняться над житейской суетой, как его тут же поражал молнией этот страшный вопрос — «почему существует зло?». Если оно имеет смысл, то какой? Уравновешивание добра? Но, по меткому слову Достоевского, это же эвклидовская дичь! Кому станет легче от мысли, что его страдания служат поддержанию вселенской гармонии? И разве это можно назвать гармонией? А если зло вообще не имеет смысла? Если оно просто есть, и все? Тогда оно и не зло вовсе, а естественный закон — нельзя ведь сказать, что хищники злы, а их жертвы добры — просто кому-то повезло больше, а кому-то меньше. Но как я могу быть счастлив, зная, что кто-то страдает лишь потому, что ему меньше повезло, и к тому же понимая, что завтра мы можем поменяться местами? И зачем в этих джунглях человеку дана совесть, если она не способствует выживанию, а только мучит нас и делает уязвимее? Может, это какая-то ошибка? Тогда человек, осознав ее, должен уйти. Раз и навсегда. Жить в таком мире он не должен.