Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

— Аспирантура у меня, — пояснил я.

— Кстати, а какое у тебя будет звание? — поинтересовалась моя крестная Наина.

— Кандидат искусствоведения, — пробурчал я.

— Да уж, вот это наука, — усмехнулся Степан Георгиевич. Он всегда старался казаться рубахой-парнем, мужиком от сохи, хотя в его жилах текла дворянская кровь и чуткому глазу порода была заметна — видимо, эта поведенческая модель выработалась в советское время и с годами стала частью его натуры. По той же, очевидно, причине бабушка Ида до сих пор отрицала свое еврейское происхождение, утверждая, что она русская, но при этом обязательно добавляя, что «между прочим, евреи — очень умный народ».

— Степан Георгиевич, кино — это современное оружие массового поражения, — ответил я на его усмешку. — Когда ты контролируешь мозги человека, тебе плевать, какого размера его кулаки. Вот вы жили в Советском Союзе, мощнейшей державе. А распалась она без единого выстрела — как сказал один американский политик, «мы просто взяли диссидентов на зарплату, и все». Массовое искусство и в особенности кино надо изучать так же, как военную стратегию. А точнее, в рамках ее.

Мой ответ удивил Степана Георгиевича, и, казалось, приятно удивил.

— Ты лучше скажи, когда мы уже увидим по телевизору что-то твое? — спросила меня крестная.

Я ненавидел этот вопрос — ненавидел и ждал его, ведь без него не обходилось ни одно семейное застолье с тех самых пор, как я переехал в Москву. Да если бы что-то из той макулатуры, которую мне приходилось писать на заказ, было поставлено и вышло на экран, я бы стыдливо скрывал этот факт, а не хвастался им!

— Да, — подхватил Рустик, — столько всякой мути показывают. Сделай хоть ты что-нибудь путное.

— А путное никому не нужно. Продюсеры уверены, что если вы смотрите эту муть, значит, вам все нравится, и не хотят экспериментировать. Кто будет кормить собаку мясом, если она довольна овсянкой?

— Но мы же не собаки, — осторожно возразила бабушка Ида.

— Для них вы еще хуже. Собак держат поштучно, а вы — стадо.

— Так и есть, — отозвался Степан Георгиевич, единственный из всех принявший эту горькую правду. — Вы посмотрите: недавно был концерт в честь Дня Победы, так ведь там на сцене одни пидоры, бляди и какие-то мумии, у которых рожи — как будто презерватив на банку натянули и рот с глазами пририсовали!

Гости засмеялись, а потом стали обсуждать пластические операции звезд российской эстрады. Впервые после окончания оды маминой кухне беседа стала комфортной для всех. Только Степан Георгиевич помрачнел и до конца застолья ничего уже не говорил. Я тоже решил перейти в режим наблюдения, в очередной раз признавшись себе, что с родственниками у меня как с дикой природой — на расстоянии любишь, а приблизишься, и хочется бежать. Наверное, это трагедия всех жертв урбанизации — естественные связи уже разорваны, но все еще вызывают своего рода фантомные боли.

Провалившись в диван, я оглядывал сидящих за столом: смуглые, суетливые, быстро щебечущие татары пили бойко, наскоком, и тут же, мелко поморщившись, тянулись за закуской; крупные, кровно-молочные, с белой костью в советской огранке и одновременно строгими и открытыми лицами русаки поднимали рюмки неторопливо и после каждой на пару секунд замирали, словно смакуя горечь; тихие, вежливо поддерживающие разговор, но как будто думающие о чем-то своем и постоянно бегающие продолговатыми глазами евреи внимательно следили, когда им наливали, чтобы не получилось слишком много, и заранее брали во вторую руку стакан с запивкой. Удивительно, подумал я, как все они оказались за одним столом, да еще и связанные кровными узами.

В моем воображении развернулась эпическая панорама: вот булгары идут из причерноморских степей на Волгу и селятся тут среди финно-угорских аборигенов, смешиваясь с ними и превращаясь в казанских татар (а также башкир и чувашей), немного позже с запада приходят славяне под руководством варяжской знати — они теснят мокшу, мордву и меря, постепенно образуя вместе с ними новый этнос великороссов, и вступают в длительное и ожесточенное противостояние с булгарами, пока череда взаимных набегов не завершается в 1552-м году взятием Казани войсками Грозного, ну а спустя еще два с половиной века, после третьего раздела Польши, на территории России оказывается около 80-ти процентов всего мирового еврейства — чуть больше века евреи живут за чертой оседлости, расселившись по Белоруссии, Малороссии и Новороссии, откуда после Революции наконец прорываются и в остальные регионы России — одним из таких пилигримов был, по-видимому, и дед бабушки Иды Исай — красный комиссар, он вряд ли питал любовь к русским или татарам, но его сын и мой прадед Леонид Исаевич сражался с ними бок о бок против фашистов и умер за Россию так же, как дворянский сын Георгий Константинович и сын муллы Радиф Шамилевич. А теперь на макушке этого причудливого родового древа сидел я — европеец по внешности, азиат по преимуществу крови, еврей по роду занятия.

Иногда я даже думаю, что так много рассуждаю о России именно потому, что собственно русского естества во мне мало — познавать всегда проще с расстояния. Для обычного русского проблематично осмыслить свою русскость — всякое философствование, как известно, начинается с удивления, а русского Россия удивлять не может, ведь он плоть от ее плоти, она у него и снаружи, и внутри, — зато «внутренних кочевников» вроде меня удивляет постоянно.

Особенно удивительна мне эта загадочная способность русских абсорбировать и трансформировать инородные влияния. Русские так легко перенимают и впитывают в себя что бы то ни было — от элементов кухни, костюма или языка до целых видов искусств, технологических отраслей или социально-политических систем, — что кажется, будто и нет у них никакой собственной культуры. Но когда чужеземные семена, брошенные на русскую почву, дают всходы, плоды оказываются настолько оригинальны и грандиозны, что ни у кого не остается сомнений насчет существования уникального русского гения. При этом определить русскость в каких-то конкретных терминах не представляется возможным — это нечто, помещающееся в междометие и одновременно выходящее за пределы возможностей человеческого языка, интуитивно ощутимое, но логически совершенно неуловимое и потому требующее не исследования, а веры, постоянно меняющееся и все же в чем-то глубинном всегда тождественное себе, стремящееся объединить настолько противоположные вещи, что, кажется, они должны взаимно уничтожиться, уничтожив разом и саму Россию — нечто, самоутверждающееся через самоотрицание и слишком парадоксальное, чтобы быть, а потому в каком-то смысле, действительно, никогда не бывшее.