Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

Периодически мысль об уходе становилась для меня навязчивой. Примерно раз в полгода со мной случались тяжелейшие депрессии, справиться с которыми я не мог, и выкарабкивался лишь потому, что желто-серый сом уныния, вдоволь пожевав мою душу своим беззубым ртом и поволочив ее по илистому дну ада, почему-то отступал, как будто сохраняя любимую игрушку для следующего раза. Я продолжал жить, пытаясь вернуться в нормальное русло и заново учась радоваться, но какой-то задней частью души постоянно пребывал в мучительном ожидании нового раунда пытки — так, наверное, живут люди, которые знают, что смертельно больны и могут умереть в любую секунду, хотя и не испытывают повседневной боли. Когда в моей жизни появилась Ольга, поначалу стало легче, но потом сделалось еще кошмарнее — словно после наркотической эйфории наступила ломка. Я только и думал: «Вдруг с ней что-то случится? Вдруг это светлое создание станет жертвой внезапной, как шаровая молния, вспышки зла, которые хаотически происходят ежедневно, ежечасно, ежеминутно? Что это за мир, где такое возможно даже с ангелом?!». Я сходил с ума от мысли, что не смогу ее защитить. А потом Ольга ушла, оставив меня с моими вопросами.

Я искал разгадку зла искренне и истово, но не находил ее ни в одной религиозной доктрине (про философию и говорить нечего — она давно оставила вопрос о природе зла в стороне, сузив зло до этической категории). Индуизм и буддизм в этом разрезе могут только довести до отчаяния, ведь если вдуматься, они утверждают зло в самом основании мира — что-то же выводит дхармы из состояния покоя и заставляет их порождать кармические вихри и паутины майи, в которые оказывается брошен человек. А идея, что никакого «я» нет и высшее счастье — осознать, что ты (точнее, то, что тобой кажется) пустота, как и все остальное, может утешить лишь амебу, но никак не человека с мятущейся душой и горящим сердцем. Как это меня нет? Я здесь, и я страдаю! А вы можете хоть трижды провалиться в свою пустоту! Что же касается монотеистических религий, то иудаизм и ислам, очень напоминающий своеобразную версию первого для гоев, вообще не видят в зле проблемы — их концепция карающего Бога-ревнителя требует от человека страха и покорности, а не рефлексии по поводу чьих-либо страданий. Как однажды сказала мне знакомая еврейка: «У нас нет дьявола — с таким Богом он просто не нужен». Особый случай являет собой христианство, в котором отношения света и тьмы более напряженные, но здесь мне, как и моей соседке по купе, представлялось невозможным примирить существование зла с существованием всемогущего и всеблагого Бога — формальная логика заставляла признать, что Бог либо не всемогущ (и тогда какой же он Бог?), либо не всеблаг (и тогда кому такой Бог нужен?).

После того, как бесы загнали меня в церковь (и в конечном счете, как ни забавно звучит, привели в Церковь), вопрос, так долго и жестоко мучивший меня, разрешился сам собой. Я опытно познал, что Бог есть, что Он Личность, что Он благ и всемогущ, а это значило только одно — зло существует не вопреки открывшемуся факту, а в согласии с ним. Я словно получил волшебный фонарик — знание о Божественной любви, самое достоверное из всех, а возможно, единственно достоверное — теперь можно было светить им куда угодно и разглядывать всякий предмет под его лучезарным светом; нечто вроде ключа, странным образом подходящего ко всем дверям, или сокровенного числа, которое, будучи подставленным вместо икса, решало любое уравнение. Так я вскоре понял, что зло есть, во-первых, необходимое условие реализации человеческой свободы, в которой и проявляется в высшей мере любовь Творца к Своему творению. Во-вторых, зло нужно человеку, как антагонист протагонисту — чтобы, столкнувшись с ним и увидев в нем свое отражение, разбить проклятое зеркало и осколками расцарапать себя до подлинного, высшего «я» — содрать кожаные ризы и вспомнить, что «Аз рех: боги есте». Наконец, в-третьих, зло не является самостоятельной силой и даже не имеет собственной онтологии, как тьма не имеет сущности, являясь лишь отсутствием света, — оно есть отклонение от Божественной любви, диалектически и таинственно включенное в Божественный замысел. Эти простые истины были почему-то мне недоступны без вмешательства свыше, как момент в видеоигре, казавшийся непроходимым и оттого доводивший до истерики с проклятиями в адрес разработчиков, пока кто-то из старших товарищей не показывал этот до изумления простой шаг, ведущий к следующему уровню.

Поезд подъезжал к Казани. Лежа на верхней полке, я вспоминал, как год назад ехал в точно таком же вагоне и беззвучно плакал, не понимая, почему еще вчера маме можно было позвонить и услышать ее голос, а теперь уже нет. Странно, подумалось мне сейчас, а ведь именно ее смерть привела меня к Богу. То есть в каком-то смысле это была ее жертва ради меня. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Семья — это единый живой организм: когда мамы не стало, бесы, жившие в ней, кинулись пожирать ближайший член — ее сына, но я забежал за ограду Церкви, а значит, и мама вошла в нее — в той мере, в какой я продолжение мамы.

Соседки замолчали и стали доставать сумки — в окне поезда друг за другом выплывали храм-памятник воинам, павшим при взятии Казани, многократно оскверненный татарскими националистами, чертово колесо парка «Шурале», Стела свободы, увенчанная фигуркой «Хоррият», похожей на эмблему Бэтмена, покосившаяся башня Сююмбике, подтянутая железным поясом, мечеть Кул-Шариф, которую мы школьниками прозвали «Крутой шериф», летающий казан Цирка, стеклянная коробка «Спорт сарая» и наконец посольство цивилизованного мира, оно же святилище одного из верховных божеств современного пантеона, «любезного для всех и лукавого владыки чрева» — Макдоналдс. Вскоре показался и папа — он, как обычно, уже стоял на платформе.

Мы жили на правом берегу, и путь с вокзала домой лежал через мост, откуда разворачивалась прямо-таки открыточная панорама. Казань сильно изменилась за эти восемь лет — сложно сказать, в худшую или лучшую сторону, но сами перемены в ее облике рождали в душе какое-то горькое чувство, как будто город не имел права меняться в мое отсутствие, ежедневно совершая своего рода предательство.

Я уехал отсюда летом 2005-го. Казань шумно готовилась к празднованию тысячелетия, а я провел здесь тысячу недель и уже мечтал о побеге. Всего за сутки до уезда я мог только мечтать об этом. Помню те дни почти что до часа.

Накануне был мой выпускной. Я примерял перед зеркалом потрепанный китель с шевроном Военно-оркестровой службы Вооруженных Сил, когда в комнату вошла мама.