Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

— Что это такое?

— Мой костюм на выпускной. На развале увидел.

— Ты с ума сошел? Мы же купили тебе пиджак!

— В гроб меня в нем пол о жите.

Маме было не понять моего бунтарства. А мне казалось, что если я буду стоять в пиджачке на сцене банкетного зала дешевого ресторана и слушать напутственную речь глуповатого директора школы, то жизнь моя будет навсегда загублена. Я не мог позволить себе выглядеть так же, как мои одноклассники, которые уже знали, куда будут поступать, куда потом пойдут работать, куда сделают первый банковский вклад, куда поедут в свадебное путешествие, куда отдадут учиться детей и, пожалуй, куда отправятся после смерти. В то время как мои жизненные планы обрывались на выпускном.

В эти планы входили получение аттестата круглого троечника, а потом безудержный отрыв на последней школьной дискотеке. Я всегда с презрением относился к дискотекам, особенно школьным, но Сорбет предложил мне съесть экстази прямо на выпускном — я и травку-то до этого толком не курил, но почему-то согласился, — а это означало, что танцы неизбежны. Меня утешало, что после выпускного я вряд ли увижу своих учителей или одноклассников и мне не придется краснеть за свои судороги в стиле Яна Кертиса под хиты из «Фабрики звезд».

К счастью, даже эти скромные планы осуществились не полностью. Во время нашего с мамой спора о том, что такое «приличный вид», в прихожей зашуршала бабушка Ида — она жила рядом и часто заходила в гости по каким-то надуманным поводам, скрывавшим банальное старческое одиночество, отчего ее визиты казались только трогательнее. Бабушка зашла в комнату и показала конверт с моим именем. Это было уведомление: мои работы прошли предварительный творческий конкурс, и теперь я был допущен до экзаменов на сценарный факультет ВГИКа. Всероссийского государственного института кинематографии.

Я и забыл, что несколько месяцев назад отправлял туда свою писанину. Конечно, сам я до этого никогда бы не додумался — если бы я и услышал тогда про какой-то ВГИК, то, вероятно, решил бы, что речь идет о воронежском или вологодском вузе, связанном с картофелеводством или космонавтикой. Про сказочный институт, где смотрят фильмы и придумывают истории, а при поступлении не надо ни взяток, ни даже приличного аттестата, мне рассказал Сорбет — он тоже что-то пописывал, но во ВГИК так ничего и не отправил. А я отправил.

До сих пор не пойму, как этот бред про ученого, открывшего «молекулу души», и его встречу с Буддой мог понравиться отборочной комиссии. Неважно — мне был брошен спасательный круг, и нужно было за него цепляться. С каждым днем я становился тяжелее, и трясина родного города, эта жижа из строительной пыли и плевков гопников, засасывала меня все быстрее. Держа в руках белоснежный, цвета надежды, конверт из ВГИКа, я впервые почувствовал, что наверху кто-то есть, и этот кто-то почему-то обо мне заботится.

Последний срок подачи документов во ВГИКе наступал через два дня, то есть уже на следующий день после выпускного, поэтому я дождался выдачи аттестатов и прямо из ресторана поехал на вокзал. И вот вместо наркотических «колес» меня уносили в загадочную даль колеса поезда «Казань — Москва».

Когда я вернулся с вестью о зачислении, мама поздравила меня, но сквозь улыбку на ее лице проступала грусть — она не хотела меня отпускать. У нее тут же нашлись какие-то знакомые, которые могли бы без труда пристроить меня в Казанский институт культуры (раз уж я, как выяснилось, «творческая личность»), но что я, тогда уже зачисленный в студенты ВГИКа, мог на это ответить? — только рассмеяться. Папа, напротив, искренне радовался моему поступлению, и меня это даже удивило — так он радовался только победам наших фигуристов. Впрочем, вряд ли он понимал, что это значило для меня — скорее просто испытывал гордость от того, что его сын поступил в столичный вуз, да еще на бюджетное место, чего никто не ожидал от такого разгильдяя, как я, и чему школьные учителя отказывались верить еще очень долго.

После переезда я стал в Казани нечастым гостем. Я знал, что встречи со мной для родителей намного важнее, чем для меня те дела, из-за которых встречи наши так редки и коротки, но, по всей видимости, в этом и состоит драматизм жизни. В учебнике теории драматургии, по которому я учился, было такое определение: драматизм — это состояние человеческого духа, когда насущное для человека представляется ему неосуществимым. Именно в таком состоянии духа я каждый раз приезжал домой и особенно глубоко переживал его, когда уезжал оттуда.

На поминки у нас дома собрались родственники и друзья семьи — человек двадцать или около того. Пришел даже дядя Рустик, который после третьей отсидки вдруг завязал с наркотиками и едва ли не впервые в жизни устроился на работу — впрочем, никто не верил в серьезность этих метаморфоз, а бабушка Ида перед его приходом на всякий случай убрала с видных мест ценные вещи.

Сев за стол, все сразу стали вспоминать кулинарные таланты мамы. Наверное, это была единственная ее сторона, о которой можно было высказаться со значительной долей определенности. Вероятно, поэтому гости и не торопились переходить к другим темам, остановившись лишь после того, как заметили, что восторженные описания маминых блюд начинали обижать бабушку, которая готовила еду, стоявшую тем временем на столе. Наконец гости, судя по всему, сочли, что сказано достаточно добрых слов об усопшей, и перешли к свободной беседе (с поминками — как с минутой молчания, которая лишь называется минутой, но редко длится более двадцати секунд).

Дядя Рустик начал весело вспоминать, как ломал папе руку, чтобы тот получил отсрочку от армии. Папины тренеры по фигурному катанию к тому моменту уже исчерпали свои административные ресурсы, а ему по-прежнему очень не хотелось идти служить. В итоге восемнадцатилетний призывник и его шестнадцатилетний шурин выпили водки, после чего первый положил предплечье между спинками двух стульев, а второй ударил по нему замотанным в полотенце ломом, да так хорошо попал, что с фигурным катанием подающему надежды спортсмену пришлось завязать навсегда.

— Бояться армейских подзатыльников, но не бояться под лом руку класть — это, конечно, умно, — заметил Степан Георгиевич, брат моего покойного деда. Папа его недолюбливал — Степан Георгиевич был военным летчиком, человеком старой закалки, и постоянно упрекал деда, что тот отдал сына не на хоккей, а на «фиговое катание».

— Ты-то, Денис, надеюсь, руку ломать не будешь? — обратился он вдруг ко мне.

— Он же у нас ученый, — с гордостью ответила за меня даваника. У нее, деревенской татарки, всю жизнь проработавшей на полях, заводах и стройках, любой человек с высшим образованием считался ученым, а слово «диссертация» рождало в воображении картины с людьми в мантиях и четырехуголках с кисточками.