Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

Я поставил видео на паузу и смотрел на самодовольную рожу ведущего. Прямо в этот момент Донбасс обстреливали из минометов и самоходных орудий, уничтожались жилые дома, школы, больницы, дороги, в холодных обесточенных подвалах прятались дети и старики. Бессмысленно винить тех, кто вел обстрелы — враг на то и враг — винить дьявола в своих грехах значит просто оправдывать себя, а этот путь лишь углубляет падение. Самое гадкое то, что на Донбассе уже давно присутствовали российские войска, так называемые «ихтамнеты», но только целью их не было освобождение Новороссии и тем более свержение киевской хунты — они просто поддерживали статус-кво, ситуацию «ни мира, ни войны», пока марионеточные лидеры донецкой и луганской «народных республик», переименованных Минским сговором в унизительное ОРДИЛО, вели криминальные разборки за передел собственности, раздавали друг другу ордена и медали, устраивали праздничные концерты и соревнования по танковому биатлону, то есть старательно мимикрировали под своих «старшаков» из Москвы.

Впрочем, мне было ясно, что все только начинается — настоящая заварушка еще впереди. В драматургии есть понятие инициирующего, или провоцирующего, события — собственно, с него и начинается драма — происходит нечто, что впервые нарушает привычный мир героя и ставит его перед экзистенциальным выбором. Очень важно то, что здесь герой всегда принимает неправильное решение — правильное требует полного переосмысления своей жизни, на которое герой еще не способен — он действует по инерции, и это подводит историю к завязке, откуда начинается центральный конфликт. Затем в ходе сюжета герой под давлением сил антагонизма будет вынужден измениться, иначе проиграет и потеряет все, но когда он все-таки изменится и победит, то получит гораздо больше, чем мог, если бы сразу принял верное решение. Грубо говоря, вся сюжетная механика только для того и запускается, чтобы герой изменился, причем именно внутренне, умом, то есть раскаялся (метанойя — с греческого «перемена ума» — в русской традиции переводится как покаяние), обрел свое подлинное «я» — в этом божественная педагогика драматургии. Но в начале драматического пути героя всегда лежит роковая ошибка, fatal flaw, символическое грехопадение вследствие искушения инициирующим событием. Таким искушением для постсоветской России стал государственный переворот в Киеве, установивший на Украине русофобский либерал-фашистский режим — Россия ответила на это присоединением Крыма, но не решилась поддержать восстание в других регионах Новороссии, что и было той самой роковой ошибкой. Но независимо от того, как отреагировал герой на call to adventure, в итоге он неизбежно оказывается втянут в конфликт, и возможности решить проблему без серьезных потерь уже не будет.

Тут стоит сказать несколько слов о Путине — каким бы личностным содержанием ни обладала фигура правителя, в России она традиционно имеет особую важность, а в кризисные моменты ее значение просто фундаментально, если не абсолютно. Когда зимой 2011–2012, вскоре после смутоносной «Арабской весны», Москва зазудела протестными выступлениями креативного класса, офисного планктона и прочей мелкобуржуазной публики, я поддержал Путина как меньшее из двух зол, хотя был сторонником идеи «третьей силы». После избрания на новый срок Путин совершил определенный разворот в сторону народности и патриотизма, а в марте 2014-го, когда он присоединил Крым, заговорил о Русском мире и провозгласил лозунг «своих не бросаем», у него был шанс стать настоящим национальным лидером. Шанс был даже не потому, что появились к тому внешние предпосылки, а потому, что внутри самого Путина будто бы появилась воля свернуть с той кривой колеи, по которой пустили страну беловежские капитулянты, и приступить к возрождению Большой исторической России. Я убежден, что в этот момент все зависело только от воли Путина — все прежние схемы закоротили, все программы зависли, и внезапно нити судеб России, Европы, Цивилизации сосредоточились где-то в миокарде невысокого питерского кэгэбэшника — я это чувствовал, весь мир это чувствовал и Путин, вне всякого сомнения, тоже чувствовал. Но у него, увы, не хватило духа.

По Аристотелю, демократия — плохая форма правления, но все же лучшая из худших, поэтому она почти равноудалена как от наилучшей, монархии, так и от наихудшей, тирании. «Русская весна» вывела Путина из равновесия, но он не решился на прыжок в сторону монархии, а потому обрек себя на скатывание в тиранию. Впрочем, может, прав был граф де Местр и народ имеет то правительство, которое заслуживает? В конце концов, если я не поехал воевать за Новороссию — почему Путин должен был воевать?

Так или иначе, наступившая после «Русской весны» — вопреки чину священного календаря Истории — серая, сырая и невыносимо долгая осень до безобразия оголила тот факт, что собственно Россия и РФ — вещи взаимоисключающие. РФ появилась на обломках СССР, который, несомненно, имел и черты подлинной России, и черты, чуждые ей, — это давало «белым» патриотам надежду на то, что, очистившись от «красной заразы», РФ сможет впоследствии преобразиться в подобие старой России, а «интегральным» патриотам — на то, что РФ со временем воспримет лучшее из царского и советского периодов, породив в итоге новую версию все той же России. На самом же деле, РФ уничтожила все лучшее, что было в СССР, включая традиционно русские элементы, и довела до максимума все худшее, прибавив еще кое-что такое, что раньше не снилось русским и в кошмарных снах. Наша постсоветская история — это смута, затянувшаяся на десятилетия и уже обретшая некую внутреннюю структуру, хаосмос. Вообще, смута — явление очень русское, как и ее сестра опричнина, но в 90-ые случилось так, что одна фаза цикла, причем кризисная, экстремальная, стала претендовать на выражение всей его полноты, всей сути — это как если бы месячные у женщины длились постоянно. РФ — это и есть Россия вечных месячных — вздорная, депрессивная и неспособная к деторождению. Поэтому настоящие патриоты России — враги РФ, а патриоты РФ — злейшие враги России. Enten-Eller. Tertium non datur.

Я закрыл ноутбук и лег спать. Стало легко — я понял, что иду верной дорогой и если завтра судьба вложит револьвер в мою руку, я выстрелю без колебаний, будь в барабане хоть все шесть патронов.

На литургию я чуть не опоздал. Задумавшись на пересадочной станции, сел на поезд не в ту сторону. Иной раз я даже радуюсь, когда путаю выходы из метро, пропускаю свою остановку в маршрутке, заворачиваю не в ту арку — радуюсь тому, что не стал еще железным тараканом в магнитном лабиринте города, не до конца еще излечена моя операционная система от вируса души и еще возможны в ней сбои, — но сейчас опаздывать не хотелось. Я вообще не любил опаздывать, тем более в храм, тем более в такой важный день.