Михаил Енотов - Обыкновенный русский роман

— Но большинство людей так и живут.

— Вот именно! Точнее, так и не живут! Поэтому для них вполне действенны астрология, хиромантия и другие гадательные практики. Они всего лишь прослеживают закономерности внешнего мира как организма, в котором человек — это клетка, напрямую зависящая от общих психофизических процессов.

— Похоже на правду…, — Женя искренне пыталась вникнуть в мой бред.

— Да. Но имея в себе еще и духовное, нетварное, неотмирное, измерение, человек может действовать совершенно свободно, нарушая алгоритм, создавая свой собственный. Для этого требуется прорыв к самой своей сути, к «сокровенному сердца человеку», первообразу, архетипу… Или, знаешь, как у индусов, Атман — он же Брахман. То есть высшее внутреннее «я» — оно как бы отражение Бога. Как на иконе сотворения человека. Видела? Это гениально! А Бог есть единственный источник подлинной свободы. Только открыв в себе Бога, можно стать свободным. Нет-нет, я сейчас не про кирилловщину и не про всю эту псевдобуддийскую чушь в европейской трактовке.

— Я, кажется, понимаю.

— Прорыв к высшему «я» — очень болезненный акт, поскольку он требует отказа от всего постороннего и наносного, всего, что человек считал собой, всего, что налипло на него, как… как на леденец, со дня рождения катившийся по полу и к зрелости превратившийся в какой-то… я не знаю… пыльный трюфель.

— Шоколадный или гриб? — с улыбкой спросила Женя, пытаясь, очевидно, сбавить пафос моих рассуждений. Но я был уже не способен понимать юмор.

— Какая разница? Важно, что и тут непонятно, где истинное «я»… Ведь леденец — он не мой, он дан свыше. Как написано, «свет просвещающий всякого человека грядущего в мир», — помнишь? Ах, ты же не читала… Неважно. Леденец — это не мое. Но ведь и трюфель — ну, то, что налипло — тоже не мое. Где же тогда в этой проклятой конфете человек? Где человек-то?

— Может, человек — это всё вместе?

— Хочешь сказать, мы войдем в вечность со всем своим дерьмом? Да нет же! Это смешно и кощунственно! А знаешь… может, в этом и состоят адские муки?

— В чем?

— В очищении Божьего образа от закаменевшей грязи страстей, в которой человек купался при жизни. Как сказано апостолом: «У кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня». Спасется, но как бы из огня… В огне сгорит вся скверна, а что если человек все свое существо при жизни соединил с этой скверной? Что останется от таких людей? Только сам образ Божий, им не принадлежащий, а все, что мы называем индивидуальностью, будет истреблено. Спасется только самое зерно, жемчужинка, леденец! Но все же спасется! Не мог ведь Бог создать людей для ада! Он же все про всех знал! Ну конечно! Вечные муки — это не бесконечные муки — это муки вечностью! Все временное, тленное погибнет, и только вечное спасется! Вот тебе и свобода, и любовь! И суд, и милость!

— Любимый, ты не в себе, — сказала Женя с нежной тревогой. — Иди ко мне, поспи.

— Да-да, сейчас… Я чувствую, что уже близко… Но я отвлекся. Образ спасется… да… И все-таки образ — это не «я». Ведь если так, то жизнь дана только для того, чтобы понять, что в ней нет ничего ценного? Неужели весь смысл только в возвращении к Истоку? Неужели было бы лучше, чтобы истории и вовсе не было? Зачем тогда Бог допустил грехопадение и изгнание человека из рая? Зачем вечность стала временем, дух материей, единое многим? Не может же быть, что дело лишь в трагической ошибке! Ведь если так, то это ошибка в первую очередь не человека, а Бога!

— Денис, прошу, уймись, остуди голову.

— Неужели тебя все это не волнует? Или ты уже все поняла? Объясни мне. В чем смысл? Кто я?

— Ты тот, которого я люблю. И смысл в том, чтобы любить.

— Ты великая женщина… Вообще женщины — это великая вещь. Продолжай, пожалуйста.

— Ну, мне кажется, смысл в том, чтобы любить, любовью рождать на свет новое существо. Держать его вдвоем на руках… не знаю… спорить, на кого оно больше похоже…

— Да… наверное… А знаешь, я понял! Все дети похожи на Бога! Поэтому они так похожи между собой! Дети — это идеальные люди — «таковых есть царствие небесное». Они еще очень недалеки от архетипа, а архетип у нас общий. Понимаешь? Леденец внутри у всех один, отличия — в налипшем соре, в трюфеле. То же самое с иконами!

— Прости, но я уже ничего не понимаю.

— Ну как же? Ты никогда не думала, почему все святые на иконах очень похожи, почти неотличимы друг от друга?

— Не знаю… Мне казалось, так принято рисовать.

— Нет же! Просто чем ближе ты к Богу, тем ближе и ко всем остальным, потому что Он — прообраз, к Его подобию мы стремимся! Люди на иконах в том виде, в котором они вошли в вечность. А в вечности исчезает все второстепенное, остается только суть.

— Но все-таки и у святых есть какие-то личные черты…

— Личные… Конечно! Потому что они сумели освятить своим внутренним светом бренное тело, приобщить его к вечности, одухотворить материю. Да! В этом весь смысл! Не в простом возвращении к истоку, а в преображении всего русла, всей реки! Христос вошел в реку, помнишь? Бог стал человеком, спустился из вечности во время… И поднялся на небеса вместе с телом! И нам нужно как можно больше забрать с собой в вечность, как можно больше обожить! Христос ведь даже в ад спустился! Ад тоже преображен!

— Мне кажется, это уже как-то богохульно звучит.

— А распятый Бог не богохульно? Иудеям — соблазн, эллинам — безумие! Потому что крестом все соединилось — и верх, и низ, и право, и лево! Не всем дано вместить! А ведь так просто! И как я мог раньше не понимать?! «Я» — это всегда между, на перекрестии! «Я» — это крест! Вот что значит «отвергнись себя, и возьми свой крест»! Вот что значит «сораспяться Христу»! Как же легко теперь будет жить! На кресте!

Женя уже не слушала. Она встала с кровати, молча порылась в сумочке, а потом поднесла мне таблетку и стакан воды. Я машинально выпил, даже не спрашивая, что это, и вскоре уснул.

Мы сидели с Ольгой на ее съемной квартире и слушали записи древних языков. Арамейский, хеттский, финикийский, майянский, кечуанский, санскрит, — мне казалось, что Ольга все их понимает и только делает вид, будто для нее это такая же экзотическая абракадабра, как и для меня.

Вдруг за окном послышалось мяуканье кошки. Она и до этого мяукала, но сейчас мяуканье стало назойливым и даже каким-то гнетущим. Мы выглянули в окно и не сразу увидели в палисаднике странную картину. Кошка лежала на ветке дерева, а у хвоста ее сидела ворона — она совершала клювом, словно кайлом, удар по кошачьей спине, отпрыгивала на пару птичьих шагов и затем повторяла удар в то же место — шерсть кошки уже окрасилась кровью, но несчастное животное оцепенело и не могло пошевелиться, кошка только мяукала и, повернув назад голову, апатично смотрела в глаза своей убийцы.