В Хижняк - Конец черного лета

За участие в дебоше Федор отсидел шесть месяцев. Не в пример другим он не объявил голодовку, но работать отказался. Часами лежал на нарах и молча смотрел в потолок. И никто из окружающих не знал, что творится в его душе. Он болел, но кризис никак не наступал.

В камере с ним считались. Еще бы: один из приближенных Паука. К тому же знали, что и раньше за нарушения режима Завьялов не раз попадал в штрафной изолятор. Одним словом, настоящий «пацан». В камере он получал дополнительную пайку хлеба и еду со дна бачка, где погуще, что считалось привилегией самых достойных. Паук по своим каналам передавал для него сигареты и чай. А он все лежал, казалось, бездумно смотрел в облюбованное им место на потолке, отдыхал от этой жизни, от всех мыслей. Но все же мысли роились, обгоняли друг друга, не давая ему покоя. Теперь у Федора было достаточно времени, чтобы обдумать все происшедшее с ним не только за минувшую неделю, но и за последние годы. «Что происходит вокруг? Кто я такой?» — думалось ему, и вопросы, которыми он раньше не обременял себя, вдруг встали перед ним в полный рост.

Говоря откровенно, он сам себе не нравился. В его мыслях и снах всплывали картины детства, пусть не совсем счастливого, но все же его детства. И юности его, в которой были свои маленькие радости, и светлые дни — школьный класс, общение с друзьями, спортивные баталии. А теперь он стыдился признаться себе, что все это у него было. И когда верх брало его нынешнее положение, он стыдился своего комсомольского прошлого. Но все же больше всего жгла, доводила до бессильных слез мысль о том, что он, Федор, которого на свободе окружающие считали еще очень молодым, искалечил себе эту молодость, попал в тот жизненный круг, находиться в котором под силу людям более опытным и бывалым. Да и почему он вообще оказался в нем?

По правде говоря, до сих пор он винил в этом не себя, а кого-то другого, стоявшего в стороне и вредившего ему на каждом шагу. Этот «кто-то» был человеком пристрастным, несправедливым и злобным, буквально созданным для того, чтобы ему, Завьялову, жилось худо и трудно. Но шло время. Озлобление, вызванное несправедливым, по его мнению приговором, постепенно ослабевало, и перед ним забрезжил какой-то свет, сознание понемногу очищалось от наносного слоя обид и нареканий на судьбу. А картины, представшие перед ним на тюремных дорогах, все больше убеждали в том, что есть люди, которым на свободе делать нечего: постоянным местом их пребывания должна быть именно тюрьма. И это было бы справедливо по отношению к абсолютному большинству людей по другую сторону железных ворот.

Мысли роились, не давая покоя. То новое, что Федор заметил в себе, тот еще слабый, но уже существовавший сдвиг в его сознании, — все это было необычным для него и почему-то даже пугало. Он еще не знал, что уже стоит на пороге, но никак не решается войти в дом, где нет места волчьим повадкам и воровским обычаям. Но одно было несомненным: в том фундаменте, который нес на себе все их отношения с Пауком, уже змеилась зловещая трещина, с каждым днем она расширялась и углублялась. В этом смысле месяцы, проведенные Федором в камерном помещении, не прошли для него зря.

Полгода — не срок, если учесть то, что уже было за спиной у Федора. Наступил день, и он вышел в зону. Его уже ждали. И вновь Паук предложил отметить это событие.

— Посидим в тесной компании единомышленников, побазарим… — заискивающим голосом шептал он Федору.

— Ты знаешь, Паук, нам не о чем сейчас базарить. А за то, что ты бросил малолеток «под танк», с тебя нужно получать, — отрезал Завьялов.

— Уж не красненьким ли ты стал в буре? — Сквозь зубы процедил Паук.

— Пусть тебя это не колышет. Я никого не спалил. Но твоя рожа мне надоела.

— Ага… Ну, а долги кто платить будет? За бухало, за жратву, а?

— За все это и за все то, что ты еще сможешь придумать, я рассчитался в буре, — проговорил вполголоса Федор.

Расстались они как враги. И не было ничего, что могло бы их примирить.

Несколько раз после выхода из ПКТ Федора вызывал на беседу начальник отряда. Завьялов и сам не понимал, почему ему сразу не понравился этот человек.

— Ты искалечил себе жизнь, — резко выговаривал ему начальник, тарабаня пальцами по столу.

— Это я и сам знаю, — невесело усмехнулся Федор.

— Ты опозорил светлую память своего деда и своих родителей, — повышал голос отрядный.

— Неправда, — вспыхнул Федор.

— Что с тобой будет дальше?! — начальник уже не скрывал своего раздражения, начал кричать.

— Об этом я и сам хотел бы знать, — ответил Федор.

…Минуло еще несколько лет и зим. Но в жизни Завьялова ничего не изменилось. Работал он лишь бы время убить. В общественной жизни коллектива вообще не участвовал, хотя, как считалось, был человеком общительным и по-своему справедливым. Но с компанией Паука дружбы не водил. Федор знал, что Паук не успокоился и продолжает за его спиной плести свою паутину. Не раз его люди подходили к Федору и передавали требование немедленно рассчитаться с долгами. И все эти годы Паук неусыпно следил за ним. Он не мог найти формального повода для конфликта, но ему претило умение Федора легко сходиться с людьми, его полное безразличие к воровским традициям.

— Я этого филантропа опущу до предела [11] Опустить (жарг.) — физически унизить, оскорбить. , — похвалялся он в кругу недавних малолеток. — Мы не можем допустить, чтобы он снюхался с козлами.

— Тяжело с ним будет. Он ведь не трус, да еще и гордяк, — возразил Шаланда, иронически растянув «о» в последнем слове.

— Тем приятнее будет видеть его на коленях. Пусть козлы знают, что их ждет. А не встанет — завалим.

Федор был наслышан об этих угрозах. Хорошего настроения они не добавляли, ибо кто-кто, а Завьялов лучше других знал, что в тюрьме от угрозы до ее исполнения — один шаг.

Все эти годы он был полон одним — дожить до свободы. Но ничего не делал для того, чтобы приблизить ее час. В этом он, правда, был не одинок. Не все осужденные стремились жить и работать так, чтобы досрочно покинуть пределы колонии. И Федор то ли из-за остатков мальчишеского упрямства, то ли из-за того, что его внутренняя борьба с самим собой нередко кончалась поражением здравого смысла и надолго брала верх пресловутая «зековская солидарность», не становился ни общественником, ни передовиком производства, ни тем более, блюстителем режима содержания. Да и учиться в десятом классе колонистской школы тоже отказался. На длительное время им завладели учителя из волчьей стаи. И поначалу, сам того не ведая, Федор отдалял время своего освобождения. Досрочного освобождения.

Родной город… Тихий июльский день…

Ветхий дровяной сарай в глубине старого сада.