В Хижняк - Конец черного лета

— Тюльку давай, — раздалось вдруг из соседней камеры.

— Тюлька плавает по дну, не поймаешь ни одну, — пытался традиционно отшутиться баландер.

— Ах ты, гнида собачья, — взревел чей-то голос. — Наел морду на нашем пайке. Гони тюльку или я тебе голову отобью.

Этот крик дружно поддержали другие камеры.

— Давай тюльку! Жрать не будем. Прокурора давай.

Федор лег на нары. По опыту он знал, чем все это может закончиться, и равнодушно наблюдал, как разгорались страсти в камере. Несколько подростков колотили мисками в железную дверь и шум стоял неимоверный. Мордастый парень, лицом почти неандерталец, сидевший на параше, ревел басом: «Прокурора желаю. Подать его сюда».

— А свечку в… не желаешь? — кинул ему Федор.

Он поднялся с нар и голосом, не оставляющим никакого сомнения в решительности его дальнейших действий, прокричал:

— Кончай спектакль. Падай на нары. Сейчас контролеры ломиться будут.

Кто-то из подростков пытался ему возражать и даже послышались угрозы в его адрес, но Федор, подойдя к одному из кричавших вплотную, с холодной яростью сказал:

— Двоих я уже завалил. Ты будешь третьим. Я хорошо знаю, чем кончаются мутево. Всех отмажут, а мне по новой крутить будут. — И затем, обернувшись, еще раз приказал: — Падай на нары, писюны.

В камере наступила тишина. Все лежали на своих местах. А в соседних камерах продолжалось буйство. Еще через несколько минут по коридору прогрохотали десятки кованых сапог, послышался собачий лай. Заскрежетали открываемые двери и раздалась команда: — Выходи по одному. — Послышались крики, хрипло залаяли собаки.

— Никому не выходить! — буквально выдохнул Федор. Дрогнувшие от страха малолетки беспрекословно подчинились. — Я сам базарить буду.

Он встал у двери, которая уже открывалась, и при появлении нескольких надзирателей во главе с корпусным-прапорщиком громко скомандовал:

— Камера, встать! Построиться! Смирно! Гражданин начальник, в связи с волнениями в других камерах заключенные камеры 315 по моей команде лежали на нарах. Беспорядков не было. Доложил дежурный Завьялов.

Корпусный обошел камеру, придирчиво присматриваясь к каждой мелочи.

— Говоришь, не было беспорядков? — вкрадчиво спросил он. — Затем, резко обернувшись к Федору, неожиданно заключил: — Молодец, Завьялов. Но видно, гнилой ты уже до мозга костей. Считайте, что вам повезло, — корпусный направился к двери. — Эту камеру не выводить, — бросил он надзирателю, — выдать дополнительный паек хлеба и селедок.

— Здорово ты сообразил. — Они хлопали его по плечу, угощали сигаретами, с интересом, а некоторые и с нескрываемым восхищением рассматривали своего, теперь всеми признанного, вожака.

— Я, пассажиры, сам с такого буйства начинал. Только вот некому было меня остановить. И заработал десять плюс десять, итого двадцать. Глупость дорого обходится. А тюрьма — это платеж наличными.

— Послушай. Извини, что перебиваю, — обратился к Завьялову высокий худенький паренек с грустными черными глазами. — Но ведь и ты не сразу к этому пришел. Может, так и надо — первый срок оттянуть и не покориться. Как думаешь?

— Что тебе ответить? Во-первых, я еще и сам не знаю, к какому берегу пристать. Одно я уяснил — нужно быть справедливым, но нельзя быть слюнтяем. Во-вторых, малый, никто тебя не заставляет на коленях ползать, ты с первого дня тюрьмы думай не о том, как до звонка тянуть, а о том, чтобы в этой самой тюрьме ни одной минуты лишней не отдать. И на свободу вырваться. Если бы я это раньше понял, — Федор на секунду задумался, а затем твердо произнес:

— Свободку мне не княпать, если я гоню. А впрочем, чего это я — каждый имеет свой ум.

С треском открылась кормушка. Тот же баландер всунул голову в щель и, обнажив крупные редкие зубы в широкой улыбке, как-то особенно торжественно объявил: — Балычок прибыл. Налетай, землячки.

По команде Федора подростки приняли три бачка селедок. Камерники окружили стол. Но никто не решался первым взять рыбу.

— Подели ты, — обратился один из подростков к Федору.

— Можно и поделить, дело нехитрое, хоть и ответственное. В тюрьме селедка — главное мясо.

Все рассмеялись. И от этого в камере стало как-то уютнее.

— Так, сколько рыл в нашей хате? Посчитай-ка вот ты, — Федор ткнул в одного из подростков. Тот, быстро подсчитав, с готовностью сообщил: — Всех тридцать восемь.

— Ну, а рыбин — сорок. Две корпусный добавил за наше примерное поведение. Итак, каждому по голове и по хвосту, две рыбины — в резерве на случай войны и блокады. Подходи, землячки, навались на казенный харч со знаком качества, — Федор широким жестом пригласил всех к столу.

Его взгляд остановился на пожилом человеке, сидевшем в стороне, на краю последней нары. Тот с любопытством наблюдал за происходившим у стола. Совершенно голый череп, высокий лоб, скрытые за двойными линзами, слегка навыкате глаза.

— Момент, господа, — остановил Федор подростков, выбиравших себе селедку покрупнее.

— А вы, — кивнул он человеку с голым черепом, — подойдите-ка к столу.

Человек поднялся. Он шел медленно, осторожно обходя нары, людей. Наконец он подошел вплотную к Федору.

— Кто ты есть, батя?

— Обыкновенный русский человек, — ответил тот спокойно.

— Тут все обыкновенные человеки… А конкретнее?

— Евгений Петрович Дальский, доктор искусствоведения и кандидат архитектуры.

— Понятно, — с деланым равнодушием протянул Завьялов, хотя и был немало удивлен. — Ну-ка, землячки, выберите нашему Сократу селедку покрупнее. Интеллигенция рыбу уважает, в ней фосфора много. А он, всем известно, мозги укрепляет. У кого они есть, конечно. — Малолетки понимающе заулыбались.

А Федор, взяв свою селедку, направился к нарам доктора искусствоведения. Они вместе поели, потом пили кипяток с черным хлебом.

— Я еще не встречал человека, который имел бы такое высокое ученое звание, — несколько заискивающе произнес Федор после того, как они убрали с нар остатки завтрака.

— Наличие званий и степеней скорее укрепляет положение человека, ума и порядочности они не добавляют. Да и какая разница. Вас без степени и меня с оной, как видите, гостеприимно приняло это учреждение. Это, видно, единственная форма общежития, которое принимает и днем, и ночью. Никогда вы не встретите в тюрьме банальную вывеску «мест нет».

— Что правда, то правда, — повеселел Федор. — Здесь больше подходит табличка с текстом «Милости просим. Всегда вам рады. Будьте у нас, как дома», — закончил он под общий смех присутствующих.

Дальский сокрушенно качал головой. «Каждому — свое», — произнес он задумчиво.

— Да, я знаю, — кивнул Федор. — Во время войны немцы это изречение на воротах концлагерей писали.