В Хижняк - Конец черного лета

Не удостоив сидящего на корточках парня ответом, седой опустился на скамью и медленным взглядом обвел камеру. В воздухе, который можно назвать так только условно, висел густой табачный дым. Голоса людей слились в общий неясный гул, время от времени перекрываемый взрывами хохота парней, которые с интересом слушали рыжего с желтыми бакенбардами здоровяка.

— Рубанул я его… Гы-гы-гы! Кровь фонтаном, а он, гад, стоит, как пень.

Новый взрыв хохота прервал его рассказ.

— За что же ты его так? — спросил круглолицый парень в ярко-красной сорочке, расстегнутой до пояса.

— Морда мне его не понравилась, — ответил рыжий и внезапно перехватил взгляд седого.

— Ты что на меня волка гонишь? — угрожающе прошипел он.

— Болтун ты, как я погляжу. А болтунам и дуракам топор силы добавляет.

— Ты, старый гриб, не раздражай меня. Не дави последние нервные клетки.

— Да катись ты… На что ты мне нужен? Разве что на парашу, — поднимаясь, глухо произнес седой.

— Меня на парашу? Ну, козел, сейчас я тебя перекраивать буду, — прохрипел здоровяк, подскакивая к седому. Казалось, что его огромный кулак, густо усыпанный веснушками, вот-вот сокрушит челюсть дерзкого незнакомца. Но в последний момент тот резко пригнулся, уходя от удара, и снизу ударил рыжего в горло. Массивное тело рухнуло на цементный пол.

— Вот это класс! — восхищенно прошептал парень в ярко-красной сорочке.

Седой опустился на скамью. Пальцы его рук слегка дрожали. А рыжий не подавал признаков жизни. Кто-то набрал в кружку воды и плеснул ему на лицо. Он открыл глаза, с трудом приподнялся и уполз в угол. Всякий интерес к нему был потерян.

— Батя, где ты этому ремеслу обучался? — миролюбиво спросил все тот же любопытствующий парень в яркой сорочке.

— В зонах, — резко ответил седой.

— А куда идешь?

— На особняк… [12] Особый режим содержания для опасных преступников.

Взоры присутствующих в камере были теперь прикованы к седому.

— А я с малолетки на взросляк, — как-то весело сообщил паренек в клетчатой кепке.

— Лет тридцать тому назад и я шел на взросляк с малолетки, — задумчиво произнес седой.

— За что же?

— Вор я… Старый вор.

— В законе?

Седой не ответил. Видно было, что этот вопрос ему неприятен.

— А звать-то тебя как?

Седой прикрыл глаза. «Вор спит», — было написано на его веках. Так он сидел некоторое время. А потом открыл глаза, добродушно похлопал подростка по плечу.

— В начале меня Колымой звали. Первые свои сроки я на севере волок. А затем Левшой стали звать. Может, оттого, что я левой рукой по «чердакам» [13] Чердаки (жарг.) — верхние боковые карманы. работал.

— А ты давно на свободе?

— С прошлого месяца. Несколько дней свободой дышал! А при первой залетке мне и шестнадцати не было. Война только что закончилась. Отца-то моего на фронте снарядом разорвало. Мать после похоронки совсем плоха стала. Пацанов в нашем поселке много было. У одних отцы с войны не вернулись, к другим просто не пришли — новых баб завели. Голяк сплошной. С голоду я и толкнулся к ворам. С тех пор на свободе лет пять всего и был. А в последний раз, когда откинулся из зоны, обошел своих кентов. Одни уже на тот свет переселились, другие продолжали по лагерям мыкаться, третьи — их-то и было больше всего — завязали, семьями обзавелись. Встречали меня семейные неплохо, кормили да и поили тоже. Но чуял нутром: ждут, когда я уйду…

И Федор, и парни, все в расстегнутых до пояса и завязанных на концах узлами сорочках окружили Левшу и ловили каждое его слово. А он, раскуривая очередную сигарету, продолжал свой рассказ:

— Не хотели они делиться со мной своим семейным счастьем. А счастливые они, черт бы их побрал, были, это уж точно. И вот сейчас я уже не тюрьмы боюсь, а одиночества в старости. Да… Так вот: сколько раз ни воровал, не приходилось мне в глаза своей жертве смотреть. Берегла меня до поры судьба от этого испытания.

Левша обвел взглядом своих слушателей, как бы убеждаясь, что они достаточно внимательно слушают, и продолжал:

— Ехал я как-то в трамвае. Слышу разговор: женщина рассказывает другой, как у нее бабки увели. Они их с книжки сняла на памятник умершему сыну. И вот, земляки, у меня впервые в жизни дыхание перехватило, мороз по спине побежал. Вот она, говорю я себе, жертва твоего ремесла. А женщина эта как назло на меня поглядывает, вроде бы сочувствия ищет. А я стою, как чурбан, окаменел до пят. К горлу спазмы подкатили. Пробормотал какую-то чушь и стал к выходу протискиваться. Стою на передней площадке и жду, когда женщина из трамвая выходить будет. Наконец вижу, выходит, я — за ней. Довел незаметно до квартиры, адрес записал и пошел назад. А себе говорю: «Думай, Левша, думай, что делать будешь». Отправился я на городской толчок. Приглядел клиента — мордатый такой. При кольцах, кошель из пиджака выпирает. Через пару минут этот кошель ко мне перекочевал. Беру такси и мотаю к дому той женщины. Сунул пакет с деньгами в почтовую щель, позвонил — и бегом по лестнице на улицу. Чувствую, бьет меня озноб, дрожат руки, во рту будто вода закипела. Вмазал в кабаке пузырь водяры и опять на толчок подался. Отыскал клиента и говорю: так, мол, и так, я у тебя кошель увел во имя гуманного дела. А этот тип на меня гляделки вывалил и гонит: никакого кошеля у меня не было. Отвали. Тяжело и больно мне стало. Трясусь, горю весь. Поверите, первый раз в жизни изменил я своей профессии — дал ему в костомаху. На душе сразу легче стало. А вокруг гвалт поднялся. Милиция появилась. Ручки мне назад — ив дежурку. Сижу. Курю, вижу: мой клиент в дверь ломится. Меня увидел и назад дернулся. Его придержали. А потом — все по протоколу. Первый раз ехал на суд, как на праздник. Шутка-ли, впервые в жизни человеку помог.

Левша вздохнул и, глубоко затянувшись, выстрелил окурок в сторону параши. В камере стояла тишина. Но вот распахнулась высокая дверь, и Левша, услышав свою фамилию, пошел к выходу. На пороге он остановился и, обернувшись к оставшимся, тихо сказал: «В последний раз иду, ребята».

После ухода Левши в камере еще долго стояла тишина. Дальский сосредоточенно копошился в своем мешке.

— Куда же ты запропастилась? — с досадой произнес он.

— Кого же вы там ищите, доктор? — спросил с улыбкой Федор.

— Да книжица здесь была. Я в нее записывал все самое интересное. Она со мной не один день по тюрьмам путешествовала. Ага, вот ты где! Смотри, Федя, ее во время обыска в сало затолкли.

Евгений Петрович с интересом листал записную книжку, будто видел ее впервые. — Вот, послушай, — обратился он к Федору, — что писал Бальмонт, очутившись в тюрьме.