В Хижняк - Конец черного лета

И снова повезло Федору и Евгению Петровичу. Они попали в одно, причем не очень переполненное, купе. После поименной переклички конвоиры подали к решеткам бачки с водой. А продукты (две селедки и буханку хлеба) зеки получили в этапной тюрьме.

Завьялов сразу же обратил внимание на одежду тех, кого они застали в купе после посадки. На большинстве из них были полосатые куртки и брюки, а на головах — такие же полосатые шапочки.

— Чего уставился? Не видел раньше особняка? — перехватив любопытный взгляд Федора, хохотнул моложавый человек с изрытым оспой лицом.

— Не приходилось.

— Это ничего, браток. Главное — начать, а там, гляди и сам доберешься до полосатиков. — Он улыбнулся широко и располагающе. Его приятели, не вмешиваясь в разговор, молча курили.

— Зачем же вы так? — обратился к рябому, Дальский. — Ведь он же совсем молод.

При этих словах резко вскинул голову однорукий пожилой мужчина, сидевший у двери решетки. Какое-то мгновение он сверлил Евгения Петровича злым и в то же время насмешливым взглядом.

— Ты, часом не из попов, дед? — нехорошо усмехнулся он. — Вы посмотрите, землячки, на этого рака-отшельника. Уже за решеткой сидит, а все еще чирикает. Вот из-за таких болванов и свет не мил.

Дальский молчал.

— Нет, ты не молчи, ты выступай, агитируй, — не унимался однорукий.

— Прошу вас мне не тыкать. И вообще не желаю говорить с вами.

— О-ха-ха! А я желаю. Да, я уже двадцать восемь лет жду встречи вот с таким, как ты, чтобы спросить, почему это столько лет я тыняюсь по лагерям и тюрьмам? Кто виноват, кто? Молчишь… Трусливая ты тварь после этого, — исходил криком однорукий.

— А вы мало того, что хам, так еще и эгоист, — не в силах скрыть свое волнение, почти выкрикнул Евгений Петрович.

— Вот невидаль — хам и как там еще — эгоист. Да пусть я буду даже отбросом общества, как величают нас на свободе, но ты-то чем лучше меня? — однорукий говорил уже спокойнее. — По твоей роже вижу, что образования у тебя на десятерых хватит, а все равно сейчас-то вместе едем, а? — и он потянулся к рябому за сигаретой.

— Да, и образован, и удовольствие имею вместе с вами ехать. Ну, и что же? Наши дни состоят не только из подарков и праздников.

— Ты так, словно на загородную прогулку собрался, — перебил его однорукий.

— Послушайте, — вконец возмутился Дальский. — Какое вам дело, куда я еду. И вообще.

— Ну, что вообще? — однорукий насмешливо ухмыльнулся и сделал вид, будто он — весь внимание. При этом он незаметно кивнул своим приятелям, как бы советуя им тоже прислушаться к ответу.

— И вообще, никто, кроме нас самих не виноват в том, что мы здесь, что существуют эти вагоны и все остальное. Уверен, что никто ни меня, ни вас на преступление не толкал, а если и толкал, то мы давно уже вышли из того возраста, когда сам за себя не отвечаешь. И власти тут нечего грызть, а уж если и грызть, так только самого себя, день и ночь не переставая.

— Да он точно поп, — обратился к дружкам однорукий и выразительно покрутил при этом пальцем у своего виска.

— Не поп, а доктор искусствоведения, — глухо произнес молчавший до сих пор Федя.

— Доктор чего? Искусствоведения? Держите меня, братцы, — чуть ли не прокричал в восторге Рябой. Он даже схватился за живот: — Ой, не могу! — Полосатая компания надрывалась от хохота. — Если он доктор искусствоведения, то я — доктор тюрьмознания, — стонал от смеха рябой, растирая слезы на глазах. — Сколько же ты учился, доктор?

— Всю жизнь, — невозмутимо ответил Евгений Петрович.

— Вот-вот, я тоже доктор, почти всю жизнь в тюрьмах, из сорока лет — двадцать три. Ну, а он, — рябой кивнул на однорукого, — так уж точно академик. — Все это говорилось под неутихающий смех и восторженные крики полосатых.

— У однорукого новая кликуха появилась, — кричал рябой. Был он Рука, а теперь Академик. Ура нашему Академику!

— Отставить балдеж, — раздался голос старшего по войсковому конвою. — Подходим к станции. Если кто пикнет — закрою окна.

— Все ништяк [14] Хорошо (жарг.). ! командир. Окна не трожь. Глохнем, землячки. Давай пожуем, что бог послал.

Поезд медленно подходил к станции. Колеса устало перекликались на стыках рельсов. Лязгнули буфера, и поезд сделал глубокий выдох, остановился. В открытые окна доносился обычный вокзальный шум.

— Вни-ма-ни-е! Вни-ма-ни-е! Поезд номер 636 Чернореченск — Павлодарск подан на первую платформу. Пав-таряю… — ожил репродуктор. Федор даже вздрогнул, услышав этот одинаковый на всех вокзалах и давно им забытый женский голос, монотонный, как осенний дождь, и почему-то всегда с легкой гнусавинкой. Он взобрался на третью полку и прильнул к оконной щели. По перрону ходили люди. В других одеждах. С чемоданами. Много свободных людей. И девушки… Они стайками окружали станционные буфеты.

— Ну, что? Что ты там видишь? — крикнул ему снизу рябой.

— Девушки… Много.

— Да ты что? — разволновался рябой. — Неужели живые биксы [15] Девушки, женщины (жарг.). ? Я уже и забыл, как они выглядят.

— Нормально. Есть и красивые.

— Это ты, парень, с голодухи, — рябой подтянулся на руках и лег рядом с Федором. — Землячки, — вдруг заорал он, — пиво продают. Пиво! Из бочки! Хиппаки смокуют пиво! Ах ты, рвань проклятая.

В вагоне сразу стало шумно, раздавались выкрики, сыпались отборные ругательства. Заключенные крыли все подряд, не обращая внимания на команды конвоиров. Но вот прибежал старший и солдаты захлопнули оконные рамы, сдвинули занавески. Но это лишь подогрело страсти. Теперь вагон уже содрогался от топота десятков тяжелых кованых сапог. Из купе в купе передавалась команда: — Раскачивай вагон, братва!

И братва старалась. Раз-два-раз-два!.. — Казалось, что вагон вот-вот рассыплется и рухнет на железнодорожную платформу. Но вот, тяжело дыша, в вагон вбежало несколько офицеров внутренних войск. — Отставить беспорядки! — громоподобно рыкнул высокий плечистый капитан. И его голос не потонул в общем гвалте, произвел-таки впечатление. Крики стихали.

— Какие будут жалобы? — вновь раздался голос капитана.

— Открой окна, командир. Откройте окна, задыхаемся, — неслось отовсюду.

— Сержант, откройте окна.

И минуту назад бесновавшиеся, готовые буквально на все люди, почти сразу затихли. В это время поезд тронулся. Медленно проплыли станционные постройки, дровяные и угольные склады, горы минеральных удобрений, которые, как всегда, безнадежно ждали своего хозяина. А вот женщина в серой форме и с желтым флажком в полусогнутой руке, безучастно взирающая на мелькающие мимо вагоны. Побежали перелески, поля, простучали пролеты большого моста над каким-то болотом. Поезд вырвался на простор и ушел в ночь.

Дальскому не спалось. Сидя у самой дверной решетки, он что-то писал в своей книжице. Затем поднял голову, подставил лицо под свежую струю воздуха, прорывающуюся сквозь узкую щель окна. Как всегда в такие минуты он думал о своей дочери, о Юльке, оставшейся там, далеко, в родном доме и с неродной матерью. Его первая жена умерла после тяжелой мучительной болезни, унесшей в могилу не одного человека, и он остался один с девочкой-подростком. А через несколько лет в дом вошла Эмилия Николаевна, научный сотрудник его учреждения, и была она на двадцать лет моложе своего мужа. А Дальскому исполнилось тогда пятьдесят. И сразу же в его жизни произошел срыв, надолго оторвавший его от семьи и бросивший в неизвестное ему ранее состояние тяжелейших моральных и нервных перегрузок. Все произошло настолько нелепо и было настолько чудовищно, что он и поныне не мог понять, как ему удалось выйти из этой трагедии, из этой огромной несправедливости живым и без серьезных сдвигов в психике.