В Хижняк - Конец черного лета

Но он не сидел вечно, а вот Левша, считай, вечный зек. Левша силен! — Дальский поднял голову и прислонился к отделанной цементным ребристым «набрызгом» стене. — Как говорят французы, каждый стареет так, как он жил.

— Но он же завязал, — пытался заступиться за Левшу Федор.

— Что толку, юноша? Когда он завязал? Ему ничего другого не оставалось. Жизнь у него, считай, сделана. Хорошо еще, что хоть под занавес он что-то понял, пришел к каким-то важным для себя выводам. Я вот думаю… тебе бы, Федор, не повторить того, что случилось с этим человеком.

Федор сосредоточенно водил пальцем по бетонному полу, выписывая на нем бессмысленные узоры. Морщины у глаз — первые морщины — стали глубже и четче.

— Трудно зарекаться. Мне кажется… нет… мне не кажется, я убежден, доктор, что у жизни есть любимцы. И я не отношусь к их числу. Нет…

Федор несколькими резкими движениями зачеркнул все, что расписал на полу, подошел к зарешеченному окну и сквозь узкие щели увидел… свободу, вернее кусочек свободы. Там, в нескольких десятках метрах от них, малыши из детского сада, освещенные горячими солнечными лучами, строили домики в большой деревянной песочнице. Федору показалось, что одна из девочек подняла голову и посмотрела в его сторону. Он даже прочел молчаливый укор в ее глазах: а ведь и ты еще не так давно играл в песочнице. Удушливый ком постепенно твердел в горле, потеряли четкость переплеты решетки.

— Евгений Петрович, — позвал он неестественно бодрым голосом Дальского, все еще листавшего свою записную книжку, словно надеялся найти что-то новое для себя, появившееся на страницах за время разлуки с хозяином.

— Вы не помните, кто автор этих строк?

— Каких именно?

— Нет, Федор. Вероятно, кто-то из старичков. Сказано точно. Хотя, постой, ведь можно и так, еще точнее: смеется кто-то за спиной, когда мы чуть ли не рыдаем, а? — Он рассмеялся, довольный своим экспромтом. А Завьялов ответил едва заметной улыбкой — лишь дрогнули уголки губ.

— Но, мой молодой друг, не надо предаваться меланхолии. Пожалуй, больше всех прав Спиноза Барух, он же Бенедикт, который говорил так: надо уметь переносить с достоинством то, что не можешь изменить. Конечно, не всегда с этим можно согласиться, но все же…

— Спиноза, Спиноза… Кто он, этот ваш Бенедиктин? — голос Федора уже звучал веселее.

— Ах, Федор… — Евгений Петрович укоризненно покачал головой, — философ он… Огромный интеллект.

— Ну, философам легче — они жизни не знают. Мудрят вдали от мира сего. И многие их теории, извините, сплошной бред. — Федор сочно цвиркнул слюной сквозь губы.

— Ничего, это у тебя оттого, что ты просто не знаком с этими теориями и трудами этих гигантов. А их интеллект проникал далеко вперед. За ними шли люди.

И снова, как это нередко бывало в последнее время, их разговор прервала команда, на сей раз по радио, к которой они уже привыкли: подготовиться на выход с вещами.

Через несколько часов после тщательного досмотра их личных вещей, бдительного осмотра их тел Евгения Петровича и Федора вместе с другими осужденными построили в одну цепочку в длинном коридоре.

Перед строем медленно прохаживался уже немолодой майор с безразличным, нездорового цвета лицом. Дойдя до конца строя, он резко поворачивался на каблуках и снова медленно, размеренно, как-то даже отрешенно начинал свой обратный путь. Наконец дойдя до середины шеренги, тоже хранившей молчание, майор остановился и, жуя слова, как бы нехотя, произнес:

— В связи с ночным временем конвой усиленный, к тому же, предупреждаю, он вооружен. А собаки наши… сами знаете. Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Прошу не испытывать нервы моих ребят и не дразнить животных. Они у нас шуток не понимают, а потому и не любят.

Статья 35 Исправительно-трудового кодекса РСФСР.

При побеге из-под стражи в качестве исключительной меры допускается применение оружия…

Коридоры, коридоры… И в ту, и в другую сторону тюрьма. И ничего больше. Всего три шага от порога до «воронка» — транспортного средства густого мышиного цвета, почти квадратного, но с обтекаемыми углами. Всего три шага… И все же Завьялов успел увидеть ночное небо. Сколько же звезд! Кажется, их стало больше. Легкий, но чувствительный толчок в спину несколько отвлек Федора от созерцания хрустального купола. И опять команды, но уже иные:

— Пошел, пошел… один, два, три, четыре… двадцать семь. Отъезжай! Следующий. Один, два, три, четыре… двадцать семь. Отъезжай!

Федору не досталось места на скамейке. Да и стоять пришлось на одной ноге. Руками он уперся в плечи Дальского.

— Набили, что килек в банку, — хрипел голос откуда-то снизу.

— Да ты поднимись, земляк. А то неровен час и голову отдавят.

— Поднимись, говоришь? А на чем? Поднималки в сорок первом под Смоленском остались.

Федор вздрогнул.

Инвалид, безногий человек, он-то что здесь?

— А тебя-то за что возят, земляк? — стараясь произнести как можно легче, спросил Федор, наклоняясь к голове.

— Сумочку у одной дамы дернул. Опохмелиться нужно было. И вот. А она хипежу наделала, дура. Довелось успокаивать.

В воронке засмеялись.

— А чего же ты ее не убедил? Так, мол, и так, гражданочка, не возникай, а то у меня нервы совсем разбитые, — посоветовал кто-то задним числом. Безногий рассердился. Он долго и витиевато ругался, и даже немало наслышанные в этом направлении пассажиры серого автобуса поняли, что перед ними истинный мастер матерного слова. А когда Федор как бы в такт его словам легонько начал хлопать ладонью по плечу Дальского, тот обернулся:

— М-да, можно было бы кое-что из этого и записать… в книжицу. — И оба рассмеялись.

— Покурить бы, — вдруг пискнул чей-то голос.

— Потерпите, товарищ, пока не приедем. А то мы совсем задохнемся, — это уже был голос Евгения Петровича.

— Гусь свинье не товарищ! Интеллигенция вонючая, — почти хрипел кто-то невидимый из темноты, и в машине стало тихо.

А «воронок» мчался дальше и дальше в ночь. Его видавший виды металлический кузов ныл и ритмично постанывал, словно оживали голоса людей, которые он вобрал в себя за время своей долгой и невеселой службы. А на колдобинах машину подбрасывало, ехавшие в ней ударялись головами в железный потолок и тогда раздавались уже совершенно реальные стоны и проклятия.

В тупике железнодорожной станции стоял спецвагон с давних времен, возможно, в честь печально известного деятеля начала века получивший название «столыпинский». Обыкновенный почтовый вагон, чаще всего находящийся в составе сразу же за локомотивом. К нему-то и прижимались вплотную «воронки», выгружая, минуя землю, свой одушевленный багаж.