В Хижняк - Конец черного лета

— Ты прав, только я хочу сказать совсем другое, — горячо возразил Евгений Петрович, — там было насилие, сплошное издевательство, смерть. А мы с тобой, Федор, сами избрали себе судьбу. Понимаешь, сами… Не вписывались мы с тобой, как и многие другие, в портрет общества. Я вот на старости лет на казенный харч определился, а ты — по-новому, безо всякой паузы.

Их беседу прервала команда: «Подготовиться к прогулке!».

Кому не довелось изведать этого, тот не может представить себе, что значит прогулка в тюрьме. Ты идешь по длинному коридору, а навстречу тебе все сильнее пробивается свежий воздух. Ты идешь мимо десятков камер, поднимаешься и опускаешься по лестничным маршам. И вот наконец где-то на высоте, буквально под небесами, попадаешь в небольшой прогулочный дворик. Посередине скамейка. На стенах со штукатуркой «под набрызг» (только сделан он цементными ребристыми мазками) видишь объявление о том, что можно и чего нельзя делать во дворике. В основном ничего нельзя. И ты дышишь. Глубоко-глубоко. Воздух кажется густым и сладким и в то же время каким-то почти невесомым. Он пьянит, навевает воспоминания, радость или тоску. Высоко над двориком пролетают птицы, они стремятся к югу. А человек не может летать. Он остается. Зато может дышать.

Вскоре после знакомства Федор и Дальский почувствовали привязанность друг к другу. В беседах они коротали время и мечтали о том, чтобы попасть в одну колонию. Завьялов был откровенен с этим человеком. Его покоряли ум и глубокие профессиональные знания, как он любил подшучивать, доктора.

— А вы и литературу, наверно, хорошо знаете? — как-то спросил он.

— Я искусствовед и архитектор. При моем Участии создавались многие панорамы и диарамы. А литературу я знаю как рядовой ее почитатель. Правда, может быть, более взыскательный, чем рядовой. Когда я читаю и перечитываю классиков, мне кажется, что и я перерождаюсь, в этот момент хочется быть кристально чистым и светлым.

Евгений Петрович на мгновение задумался.

— Но отложишь книгу в сторону, — сказал он с едва уловимым вздохом, — и продолжаешь заниматься делами земными и решать их не всегда — да, именно не всегда… гладко для себя и для своей семьи. Вот…

Федор понимающе улыбнулся. Он пересел на нары к Дальскому, обнял его за плечи, слегка тряхнул.

— Не надо распускать жидкость, доктор. Все пока идет не худшим образом, вы, кажется, здоровы, а это главное. К тому же жизненные зигзаги нас только закаляют. А меня, Евгений Петрович, интересует не ваше мнение, к примеру, о «Записках охотника» незабвенного Ивана Сергеевича. Я бы хотел узнать, что вы думаете о «Записках серого волка». Надеюсь, читали? Они более соответствуют нашему сегодняшнему положению.

Дальский какое-то время смотрел на Федора, стараясь понять, что же от него требуется.

— А! — наконец-то выдохнул он. — Это ты об Ахто Леви вспомнил? О его «волке»? — Евгений Петрович несколько раз кивнул головой, как бы утверждаясь в своей правоте. — Мне эти записки впервые довелось прочитать сразу же после их выхода в свет. Не скрою, Федор, тогда они произвели на меня сильное, более того ошеломляющее впечатление. Припоминаю предисловие Мариэтты Шагинян. Она рекомендовала читателю эту книгу как самое сильное из того, что было прочитано ею за десять предыдущих лет. Попробуй сказать лучше.

При этих словах Дальский оживился, но затем долго молчал. Казалось, что внутри у этого пожилого человека спорят два противоположных существа.

— Второй раз, — вдруг продолжил свой рассказ Дальский, — мне довелось вернуться к «Запискам», когда я сидел в следственном изоляторе. И что же ты думаешь? Они показались мне пожелтевшими к осени листьями. Да-да. А точнее — запоздалой исповедью человека, у которого не все было в порядке с принципами. А ты знаешь, как тут, — Дальский выразительно посмотрел вокруг, — относятся к таким людям. «Серый волк» вилял, середнячком хотел прожить. Да уж очень редко так получается. А неискушенный читатель все принимает на веру.

— Знаете, доктор, вы сейчас сказали о том, над чем ломал голову и я, — взволнованно произнес Завьялов. — Действительно, восхищаться таким пассажиром может лишь тот, кому не выпали на долю камеры, этапы, зоны…

Дальский смотрел на Федора, слушал его и неотвязно думал о том, что Федор мог быть его сыном и очутиться в подобной ситуации. Прошло совсем немного времени, а он уже успел привязаться к этому крепко сложенному, ясноглазому парню, сохранившему порядочность в условиях, в которых сохранить ее всего труднее.

А Федор продолжал говорить все таким же взволнованным голосом. Вспомнил он и то, как трудно и сложно жилось на «малолетке», как ежедневно приходилось отстаивать свои принципы — пусть и не такие уж высокие и праведные с точки зрения нормального человека со свободы, по все же принципы, что позволяло кем-то быть, а не просто существовать в страхе между молотом и наковальней, приспосабливаясь то к одному, то к другому. Сошлись они во мнении и о том, что «серый волк» был по существу никем, а это — отнюдь не украшение ни героя любого повествования, ни тем более живого, реального человека. И Завьялов тут же поймал себя на мысли, что и у него в последнее время появилось нечто общее с волком. «Ведь ты и сам еще…»

Его мысли были прерваны звяканьем отодвигаемых дверных засовов. В камеру вошел уже знакомый им корпусный. Голос его прозвучал резко, как и положено голосу корпусного.

— Алешин, Рызов, Завьялов, Доценко, Дальский, с вещами на выход.

Федор вскочил с нар.

— Это на этап. Хорошо, что идем вместе. Правда, доктор?

— Правда, Федор. Хоть чему-то можно радоваться в этих стенах. Кто-то сказал, что самое существенное в жизни — это маленькие радости, и тот, кто умеет наслаждаться ими, живет красиво.

Уже через несколько минут их привели в этапный бокс. Они молча заняли свободное место у самого входа и стали ждать очередную команду.

Высокая дверь камеры со скрипом отворилась и, пропустив седого коренастого человека, захлопнулась. Из-под косматых бровей седого смотрели настороженные глаза. На нем были мешковатый костюм, тупоносые туфли и серая кепка.

— Куда идешь, дед? — спросил один из парней, сидевший на корточках в углу, прислонившись спиной к стене. В этой излюбленной для чифиристов во время чаепития позе Федор и сам не раз сидел в компании малолеток. Во время этого торжественного, но вместе с тем и обыденного, привычного ритуала стоять кому-либо из участников считается предосудительным, как это принято и в колонии для взрослых. Даже если чаек пьется в жилой секции, каждый, кому не хватило места на нарах, должен присесть на корточки. А порой далеко за полночь, после отбоя, когда все в мире спит, в широком полутемном коридоре жилого корпуса можно увидеть такую картину: с десяток людей, сидя на корточках, образовали в центре коридора большой круг. Издали, кажется, будто они греются у невидимого костра или предаются заклинаниям, или играют в таинственную, доселе неведомую игру. А по кругу ходит белая эмалированная чашка с обжигающим индийским, грузинским или цейлонским, порой с одесским «акцентом», напитком, заваренным по норме, которая много выше допустимой. Каждый по очереди приобщается к нему, делая два — только два — глотка. Такова традиция. А чашка продолжает свой путь по кругу. И только самые избранные, те, кто уже бывал и в северных зонах, имеют право выпить три глотка — «колымнуть». Слово это происходит от понятия географического: река и край с подобным названием достаточно известны.