Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Болото, куда упрямо вёл муж, им вскоре открылось. Клюквы там действительно было больше. Они набрали, сколько хотели, но это получилось уже через не хочу. С мокрыми ногами женщина вся казалась себе мокрой, и ягод ей больше не надо было. Почти согревшиеся на болоте ноги желаний не поменяли. Так и запомнила — не хочу и не пойду больше за ягодой с Фёдором.

Вот и не ходила, а теперь и не доведётся. Умер её Фёдор. Один умирал. Жалко. И почему опять она стала считать его своим после похорон? Странно, но так получалось.

А не успела Марья Ильинична отойти от похорон Фёдора, как пришлось ей ехать хоронить тётку.

Тётка была последней родной душой после смерти матери, остававшейся на родине. Она жила в материной квартире, на которую разевали рот родственники давно ушедшего отца. Тётка была инвалидом, жила одиноко. Чтобы не соблазнять людей устроить её в дом престарелых, Марья Ильинична оформила половину квартиры на себя, а к тётушке наведывалась, показывая людям, что та не одна.

Скоро тётке будет полгода. Надо ехать, оформлять на себя её долю квартиры.

Когда Марья Ильинична хлопотала с материным наследством, хитроглазый мужик-нотариус неопределённого пенсионного возраста, всё обо всех в округе знающий и полагающий, сказал ей, намекая на тётку, что не прощается.

Говорят, он почти не изменился за десять лет. Не хочется ей встречаться с этим якобы проницательным хитрецом. Ну да ладно. Придётся потерпеть. Осень закончится, и Марья Ильинична поедет.

Осень в этом году хорошая. Тихая. Удивительная. Не холодная. Поэтому уезжать в город Марья Ильинична не спешит. Немного ковыряется в земле по инерции. Но больше любуется природой, замершей в осеннем многоцветье. По грибочки ходит. В болото за клюквой.

Всяких лесных ягод в этом году много. Клюквы тоже. Канцева собралась обеспечить ею и себя, и дочкины семьи, раз погода помогает. Ведь ей это не сложно. А вот когда задуют северные ветра, подмёрзнет болото, землю запорошит снегом, тогда и на родину можно будет поехать. Скоро уже.

Фёдор приснился под утро. Он говорил, не размыкая уст. Лежал мертвенно бледный, с вытянутыми руками и прикрытыми глазами, как на похоронах, только без гроба. Просто лежал, непонятно на чём, как парил.

Марья Ильинична должна была ему ответить и совсем уже собралась отвечать, если бы не разбудившее её сильно стучащее сердце.

Сердце отчаянно колотилось, пока она пыталась вспомнить, о чём просил Фёдор, и разом остановилось, как зашлось, когда вспомнить не получилось.

Канцева открыла глаза. Прислушалась. Сердце билось ровно. Не пришло пока время идти к Феде. Да он и не звал. А чего хотел? О чём спрашивал?

С каждым днём утро всё заметнее уступало сумеркам, а вода в прилаженном к крыльцу рукомойнике бодрила не хуже, чем в морозные утренники.

Зайдя за вагончик, Марья Ильинична зачерпнула воды из бочки, поломав ведром набежавший к утру тонкий ледок, и заставила себя облиться. Холодная вода как обожгла. Накинув халат и похвалив себя за силу воли, совсем проснувшаяся женщина махнула рукой на причудливо очерченный кустами и деревьями видимый мир, расплывающийся в десяти метрах, как в тумане, и поспешила вернуться в тёплое жильё, дожидаться, когда на улице полностью рассветёт.

По разные стороны вагончика были устроены кухня и спальная с любимым старым диваном, а в прихожей, напротив входа, стоял небольшой экономичный котёл, который она топила дровами. Аккуратная труба уносила дым на улицу, почти не оставляя копоти внутри. Чистенькие покрашенные стены домика были тщательно прошпаклёваны, и, если не было морозов, тепла от пяти берёзовых чурок и часа вечерней топки хватало до следующего вечера.

Михаил Петрович Егоров, заходя за своей Шурочкой, дачной приятельницей Канцевой, каждый раз ходил кругами вокруг чёрного котла, цокая языком и сокрушённо повторяя, что их с Шурой дом так просто не натопить. У них был красивый деревянный дом, похожий на финский — через три улицы от участка Марьи Ильиничны, в старой части кооператива. Печки в нём не было — тридцать лет назад делать не разрешали, теперь не встроишь, а котлом, как у Канцевой, объёмное помещение устанешь топишь. Егоровы поэтому редко ночевали на своей даче, осенью не ночевали совсем — холодно и сыро.

Дачное хозяйство Егоровых тянула Александра Ивановна. Михаил Петрович работал из-под палки и норовил при случае сбежать, приезжая за супругой вечером. С Егоровыми можно было доехать до города, они всегда предлагали. Шура вообще Канцеву жалела, называла подругой и невзначай опекала, хотя самой Шуре тоже не больно кто помогал. Так что было с кем Марье Ильиничне поговорить, отвести душу, да и по грибы с ягодами сходить.

Грибной сезон теперь уже отошёл, лес был пуст, брусничник у болота обобрали, осталась одна клюква. Канцева три раза ходила за ней на болото; первый — с обоими Егоровыми, другие — с одной Шурой.

Они не лезли в болото напролом, прямо от дач, как Фёдор, а шли в обход, по натоптанной тропе, которую показали Егоровы. Оказывается, было несколько удобных заходов в болото. Тот, который выбрали, из далёких, но живописный — меж озёр. Далёкость, впрочем, была относительной. По расстоянию дальше, а по времени выходило одинаково, зато спокойно, красиво и без приключений.

Марья Ильинична договорилась с Шурой ещё раз сходить на болото на этой неделе, и три дня прождала попусту — Шура не приехала. Может, заболела, может, на мужа обиделась, может, у сестры проблемы — мало ли что. Если и сегодня её не будет, придётся идти одной. Надо прогуляться. Развеяться. А то уже Фёдор сниться начал.

Ждала подругу Канцева часов до десяти утра, два раза ходила к Егоровым — никого. Наконец, бросила в полинявший рюкзак кусок старого хлеба, несколько конфет-«ледяшек», бутылку воды и двинулась знакомой дорогой, ведущей мимо старого кооператива к насыпи бывшей узкоколейке. Справа от дороги против дачных домиков тянулась узкая полоса светлого леса, крепкие берёзы и сосны, хороший брусничник, обираемый в первую очередь. Меж деревьев вились лесные тропинки, сходившиеся за лесочком к ближнему заходу в болото, которое выглядывало из-за деревьев. Этот заход представлял собой утоптанную тропу, пересекавшую болотистые полянки. Глубокие канавы к этому месту заканчивались, тонуть было негде, но от того, что ноги мягко погружались в сотканный на поверхности болота травяной ковёр, затруднялась ходьба, и страхи провалиться не исчезали — а вдруг? Егоровы с Канцевой по этой причине ближний заход не пользовали. Однажды, правда, пришлось по нему выходить. Решили срезать знакомый путь, закружились в одинаковых полянках и выскочили на эту тропу. С грузом за плечами идти по прогибающемуся ковру тогда им совсем не понравилось.