Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Она чувствовала, как от признаний лицо то горит огнём, то мертвенно бледнеет, как сползает струйка пота по спине, и как стучащая в голове кровь мешает расслышать все батюшкины наставления.

Когда он положил ей на голову мягкую холодную руку, успокоив стучащую кровь, а потом, перекрестив, отпустил, к женщине пришли лёгкость тела и ясность ума, за которыми она приходила.

Она ещё немного постояла в опустевшей церкви под куполом, привыкая к обретённой лёгкости, любуясь иконостасом и наблюдая за священником, расставляющим по местам тяжёлые подсвечники с погасшими свечами и приобретшим вид обычного человека, если не смотреть на чёрное одеяние. У него оказалась лысина на темечке, точь-в-точь Петина, а голову он наклонял, как ребёнок, без опаски.

Настоятель был из офицеров и на десяток лет моложе неё, как заранее узнала Марья Ильинична. Прежняя служба мало отложилась на его облике, если не считать видимого отсутствия живота, отпускаемого многими попами. Всего пятнадцать минут назад Марья Ильинична совершенно искренно называла священника не попом, а батюшкой. Но он и выглядел на обряде иначе: держал голову прямо, казался выше ростом и полон внутренней энергией, точно подпитывался светом из-под купола. Теперь же перед ней был неказистый лысеющий пожилой мужчина, каких много, и в котором не было ничего необычного. В женской голове родилась крамольная мысль, зачем ей батюшка? Наверное, с ним проще, но не правильнее ли поднять голову самой и довериться Отцу напрямую?

В этот миг священник посмотрел на неё, и Марья Ильинична поспешила уйти, словно испугалась, что он раскроет крамолу.

Женская душа теперь совсем была свободна, точно вырвалась из клетки, куда сама Марья Ильинична её и упрятала. Церкви она больше не боялась. Служителей и богомолок — тоже. В лоно воцерковленных не стремилась, креститься и кланяться каждому куполу с крестом себе не приказывала, но в храм иногда заворачивала. Больше её тянуло постоять в одиночестве, после службы, перед иконостасом, под падающим сверху белым светом, но, как нарочно, всегда находилась какая-нибудь любопытная старушка, принимавшаяся ей помогать, — то есть мешать, выспрашивать и рассказывать правила. Хоть и была от бабуль-одуванчиков определённая польза — подсказали, где и какого святого икона, и кого из них о чём надо просить, научили праздникам и постам, объяснили, что ей надо читать и как поминать родных, — вреда от их ласкового бормотания было больше. Они точно огораживали Марью Ильиничну от сопричастности с неведомым светом.

Пришлось оставить будни и ходить в дом божий по праздникам, растворяясь в толпе прихожан.

На литургиях для неё нашлась другая, гипнотическая благость, заставлявшая женщину следить за движениями и перемещениями священника и дьякона, за их уходом в алтарь и появлениями из Царских ворот, за переоблачениями, за тем, как священник с помощником читают и машут кадилом, как поют и как им подпевают молящиеся.

Армейское прошлое не наделило попа певческим даром, но молодой дьякон был голосист и здорово ему помогал, доводя ноты до трепетного звучания, которому подвывали многие старухи, лишённые голоса и слуха. Почти вся служба вызывала в Марье Ильиничне ассоциации с театральным действием, которое она почитала молодой, но с другим, более высоким уровнем смыслов, — подобно тому, как смыслы утомлённой знанием старости отличаются от юношеских мечтаний.

Особенно ей нравились тайны, вроде той, когда в открывшихся Царских вратах была видна спина укрывшегося в алтаре священника, читающего перед престолом особую неслышную молитву. Когда дьякон, помахав кадилом на алтарь, иконостас и паству, вставал рядом с воздевшим вверх руки пастырем, помогая ему вполголоса подчитывать Херувимскую песнь, которую, благодаря задорному тенору, уже можно было разобрать, если дать себе труд вслушаться.

Марья Ильинична вслушивалась в таинственное песнопение и после третьего раза уже разбирала слова, выстраивающиеся мостиком к неведомой седой старине: « И́же Херуви́мы та́йно образу́юще и Животворя́щей Тро́ице Трисвяту́ю песнь припева́юще, вся́кое ны́не жите́йское отложи́м попече́ние » 1 1 Мы, таинственно изображающие Херувимов и воспевающие Животворящей Троице Трисвятую песнь, да оставим ныне всякую житейскую заботу. .

И всё же лучшую и естественную связь с тем невидимым, неслышным и неосязаемым, которое есть и которое у неё не отнять, Марья Ильинична ощущала за городом, когда большие её глаза восторженно щурились, поднимаясь к огромному небу, или загадочно заволакивались, любуясь скромными молчаливыми перелесками, а губы шептали слова признаний и просьб или, когда никого не было рядом, разговаривали разговоры с ушедшими родственниками. От этого она ещё больше полюбила проводить время на даче, возвращаясь в свою новую стандартную двухкомнатную квартиру по нужде: помыться-постираться, посидеть с внучкой, когда просила Марина, или когда с внуками к ней из Питера приезжала Алёна, придумавшая отмечать вместе с мамой и её, и своё, и ребятишкины дни рождения.

Дачей Марья Ильинична называла десять соток не самой плодородной земли, на задах которой стоял крепкий туалет, построенный Фёдором, и выкрашенная нарядным синим цветом строительная бытовка, привезённая Петром. Эту землю для неё Петя выторговал у Фёдора. Заставил того получить новое правильное свидетельство о собственности на участок и сделать договор дарения — потрафил своему уязвлённому самолюбию.

Землица была в болотистом месте, дрянная, торф с суглинком, и давно запущена. Фёдор получил её в 94-ом году, когда брошенный продажной властью народ тревожно ожидал наступление голода, и напитанный страхами воздух накачивал настроения горожан спасать себя и детей, кто как может. Многие бедные тогда временно сажали картошку на пустующих полях, многие получили участки под садоводство. А жадные бедные ухитрялись оформлять на себя по несколько участков, надеясь потом землю продать.

У Фёдора тоже горели глаза, и голова была полна планами, — и картошку ему надо было сажать на бывшем колхозном поле, и деревья корчевать на своём участке, и обрабатывать его, и чего-нибудь построить дёшево, а ещё заработать, взяв при случае второй участок. Марья Ильинична в этих планах была ему не помощницей. Бедности она не боялась — никогда богато не жила, в голод же не верила, а в земле ковыряться не собиралась — с малых лет копалась с матерью на огороде, хватит.

Фёдор злился и, пытаясь доказать свою правоту, два года работал на своей земле один; очистил от подлеска и перекопал ровно половину участка, построил сарайчик для инструментов и туалет, как она запросила. Когда появился туалет, пришлось ей составить ему компанию, дать спине и рукам вспомнить лопату и мотыгу. Слава богу, второе её крестьянское приобщение продлилось ровно один сезон. Голод не наступал, благодаря чему мужнин интерес ковыряться в земле стремительно остывал, и с её помощью остыл совершенно. Года три ещё он ездил в те края, заделавшись грибником. Обегал за пару часов «грядки» — рядки бывших торфоразработок вдоль дороги, от автобусной остановки и до дачных участков, возвращался домой в обед, довольный, с корзинкой крепких черноголовых подберёзовиков, жёлтых моховиков или красных подосиновиков, и рассказывал, что его туалет и сарай стоят на своих местах, а вот земелька понемногу зарастает.