Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Субботнее дежурство после баламутной рабочей недели выдалось у него спокойным — серверы не падали, а сотрудников, желающих поработать во славу банка, в выходной не оказалось. К концу дежурства Вадиму Анатольевичу удалось и дописать, и дважды выверить написанное, и домой он уходил в том состоянии нервного опустошения и учащённого сердцебиения, которое всегда приходило к нему с успешным окончанием задуманного.

Под ногами Дивина хрустел снег. На улице было темно и морозно, а на душе — светло и радостно.

Ему казалось, он отличается от редких одиноких прохожих, уткнувших взгляд вниз. Про него нельзя, а вот у них очень даже можно было спросить:

Голова Дивина полна была светлых дум, среди которых набирала силу мысль о новой повести, давно задуманной, но никак не поддающейся образному представлению. Ему хотелось пощупать ближе не новую идею взаимодействия тёмной и светлой сторон человеческого естества и поискать их современного равновесия на пути к справедливому общественному развитию. Казалось, Вадиму Анатольевичу было, что сказать по этому поводу, но нужные образы не давались, расплывались в мыслеформах, как, впрочем, было всегда в самом начале нового дела.

Предварительное обдумывание и формирование образов составляло большую и длительную часть его творческой работы. Свежий воздух и созерцание природы очень содействовали этому процессу. Поэтому ранним воскресным утром отдохнувший и выспавшийся Дивин уже прогуливался там, где любил, — вдоль реки, открывавшей большое пространство и небо почти до горизонта, которого не увидишь в тесных городских кварталах.

Между прочим Вадим Анатольевич поймал себя на мысли о том, что его перестало беспокоить левое ухо. Он только теперь сообразил это, пытаясь вспомнить, когда в голове исчезла вредная пульсация, заставлявшая думать больше о ней, чем о деле. Получалось, что ухо перестало его тревожить после простуды и разговора с нагрянувшими к нему Рыловыми, когда он взялся за серьёзную работу. Это обстоятельство не то, чтобы поразило Дивина, но придержало и усмирило никогда не исчезавший червячок сомнения в нужности того, что он делал.

Сомнения в собственной нужности часто отравляли жизнь Вадима Александровича. В скучные вечера, когда работы не было, его особенно томило одиночество и разные вопросы о том, правильно или нет поступал в жизни он, правильно или нет поступали с ним, суждено ему было встречать наступающую старость одному или нет.

Свою нужность как сочинителя он давно определил, считая себя в действующем запасе и литературном резерве. Славы Дивин не искал, на жизнь ему хватало, и роль запасного игрока его не коробила — кому-то надо исполнять и такие роли, поддерживая устойчивость сложного общественного устройства. Зная себе цену, он полагал, что не хуже и не лучше тех писателей, которые на виду. Судьба и случай благоволили к ним, но и его жизнь ещё не заканчивалась, он тоже мог оказаться среди первых, будь на то божья воля.

Понимание своего места в жизни пришло к Дивину поздно, вместе с одиночеством и хандрой. Казалось, знай он его раньше, смог бы и потерпеть лишний раз, не обижая людей, и люди бы его меньше обижали, и для Ани с дочкой, может быть, остался близким и дорогим человеком. А теперь вот думай, перевешивает ли такая малость, как сочинительство, его грехи или нет. Судя по тому, как от этих мыслей щемит сердце и жмёт душу — скорее нет, чем да.

Как тут малодушно не позавидовать благополучным людям, воспетым Александром Сергеевичем:

Однако, для Дивина такая картинка была бы возможна и хороша, если убить воображение и ограничить мир материальным и явно видимым кругом, не пытаясь за него выбраться. Как ограничивает себя атеист, отказавшись от непознаваемой бесконечности. Или многие окружавшие Вадима Анатольевича люди, демонстрирующие свой жизненный успех. В том, что их движет, никогда он не мог найти ничего нематериального и, зачастую, просто полезного обществу. Их сомнительная радость собирания благ почти всегда основывалась на собственной громогласной уверенности: «Я нужен!» — ничем фактически неподкреплённой.

Дивин не смог бы так жить. В молодости ему был знак — прикосновение к вечному и прекрасному, от чего захватило его дух, явивший знание душевного полёта. За давностью лет он позабыл детали того, что видел или что ему привиделось, но сладкое неотмирное состояние приобщения к бесконечности помнил. Оно дарило ему редкие минуты благодати после удачно выполненной работы, какую он ощутил накануне, закончив рассказ про «Пророка», и радость от готовности узнать и отозваться на созвучный его душе зов — вроде того, что был с ним вместе с музыкой Вавилова, словами Волохонского и грёзами Хвостенко, Гребенщикова, Гейзеля и других одиноких звёзд, пытавшихся осветить людям путь к Иерусалиму.

Прошлым вечером, отходя от «Пророка», Вадим Анатольевич перечитывал дома «Онегина» и теперь, запинаясь, вспоминал нарисованные Пушкиным границы области существования поэта, пытаясь найти для себя место, удалённое от крайностей.

Поискав своё место и не найдя его, Дивин удовлетворился тем, что его хандра сродни пушкинской, и что его ответ на неё похож на пушкинский: