Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Рано утром в кухне оживал радиоприёмник, включённый на полную громкость. Перед началом трансляции он недовольно шипел, а ровно в шесть часов выдавал первую торжественную ноту гимна Советского Союза, пугавшую чутко дремавшую Машу. Встрепенувшееся спросонья девочкино сердечко вместе с рассыпающимся звоном тарелок и тревожным боем барабанов успокаивала блаженная подсказка, что вставать ей пока не время, спать можно ещё целый час. С закрытыми глазами она терпеливо слушала гимн, под который заснуть было невозможно; засыпала после него — под громкие мамкины стуки кастрюльками, хлопанья дверок кухонного стола, и под шаркающие по комнате шаги и надсадный кашель отца, выходившего курить на балкон.

С кровати Машу поднимал другой гимн, поселковый, исполняемый местным народным хором:

Слова этого гимна написал учитель рисования Павел Ефимович, а музыку — дядя Миша, невысокий лысеющий еврей с вытянутым лицом, мясистыми ушами, весёлыми глазами и безостановочными суетливыми движениями, гармонист, руководитель хора и директор дома культуры в одном лице…

Радио на кухне, которое всегда было включено и которое, замотавшись, забыли ночью выключить, разбудило Марью Ильиничну гимном, как в детстве. Пока женщина соображала, что к чему, пока вставала и шла к приёмнику, чтобы убавить звук, гимн почти доиграл. «Спи», — приказала она губами Марине, всполошено поднявшей с подушки тяжёлую взлохмаченную голову. Дочь согласно опустилась и закрыла глаза. Зять даже не пошевелился, спал, как убитый.

Марья Ильинична присела на скрипящую тёткину кровать, соображая чумной, полной всякой всячины головой, куда сегодня бежать и что делать. Вспомнила, что после восьми часов им надо идти к Паше. Решив, что детям можно ещё часок поспать, пока она будет собирать завтрак, женщина пошла на кухню, прикрыв за собой дверь…

Их поездка случилась вдруг, как на пожаре, за неделю до Нового года — зять по-другому не умеет. В среду позвонила Марина, а в четверг после работы к ней явились оба. Сказали, что зима всё-таки придёт и снега навалит, как раз на новогодние праздники. И если ехать, то нужно сейчас ехать, пока дороги сухие.

Жаль, что на родину Марьи Ильиничны теперь не добраться на поезде — оставшиеся редкие украинские составы и единственный брянский поезд, который сделали скорым и фирменным, на станции больше не останавливаются. А мучиться на электричках с пересадками или пытаться попасть на чадящий автобус из Москвы, который ходит два раза в неделю, — полжизни отдашь, пока доедешь. Вот почему Канцева просила зятя отвезти её на машине и вот почему не могла отказать, раз он согласился, да ещё взял ради неё отгулы.

Они выехали субботним утром, до рассвета. Столицу объехали через Волоколамск, Можайск и Верею — городки, славные когда-то, по словам любознательного зятя, Кремлями. Дорога пересекала тёмные подмосковные леса, шла вдоль живописных водохранилищ. Зять ехал не быстро и ровно, дорога ему нравилась, по какой причине его жена с тёщей мысленно радовались вместе с ним и даже больше него. На киевской бетонке машин добавилось, и ровная их езда поломалась, но всё равно пути получилось не больше семи часов, так что до места успели добраться с наступающими сумерками.

На последних километрах от станции до посёлка Марья Ильинична припомнила, как ездила к матери с маленькой Маринкой и Федей.

Вечером они выезжали на электричке до Москвы. Ночью садились на одесский поезд, устраивая Маринкину коляску в тамбуре под бурчанье проводницы. Коляска была зелёного цвета, вельветовая, местами потёртая, не новая — новую покупать было слишком дорого, зато импортная, немецкая, с не разбитыми ещё белыми колёсами, обеспечивающими плавный ход.

На свою станцию Канцевы приезжали рано утром. С поезда, кроме них, сходило ещё несколько человек. Почти всех забирали родственники или знакомые на старых «Жигулях» и мотоциклах «Урал» с коляской.

Первый автобус до посёлка надо было ждать больше часа. Канцевы не ждали, бодро шагали по пустой дороге, толкая коляску с дремлющей дочкой в гору. Воздух дышал сыростью, был свеж и прян. Ухвативший низины молочный туман прибивался к обочинам и уплывал, прячась в хмурый лес, разбуженный птичьими трелями, — не выспавшийся и словно замерший в ожидании скорых солнечных лучей, чтобы согреться.

Феде нравилось возить с собой коляску. Одну дорожную сумку можно было поставить вниз в решётчатую корзину, вторую водрузить сверху на ручку, — и шагай себе свободно, наслаждаясь близостью природы.

Пешком от станции до посёлка было около часа, обратно, вниз, минут на десять быстрее. А на машине — пять минут, за которые Марья Ильинична не успела толком рассказать дочери, как родители её возили к бабушке.

Тем более не успела она рассказать про обидные слова, которые услышала однажды в поезде на обратном пути.

Обратно Канцевы ехали днём, так было удобней. Плацкартные вагоны были заполнены расположившимися по-домашнему издалека едущими людьми. Пассажиры колготились и много ели — жирное и всё подряд, щедро родившее и вскормленное нянькой Украиной. В памяти Марьи Ильиничны от этих поездок остались запахи домашних котлет и колбасы, варёных куриц и яиц, сала и лука, а ещё вид мужских и женских, толстых и тонких жирных пальцев, отправляющих пищу в рот. И слова одной из насытившихся попутчиц, школьной учительницы, занявшей своими припасами весь столик. Узнав название станции, где сели Канцевы, учительница сказала: «Россия уже. То-то чувствую, дермецом потянуло».

Марья Ильинична до сих пор помнила, как ей стало жарко после этих слов и как сильно стучало в голове, чуть не раскололо её, как орех. Когда-то она уже пыталась рассказывать своим девчонкам о тех ощущениях, но безуспешно, — ей всегда не хватало точных слов.

Та резанувшая по женской душе обида, которую она хотела объяснить своим детям, если бы нашлись слова, была обидой матери и, в то же время, за мать, которую стыдятся родные дети. За постаревшую, потерявшую привлекательность, ослабевшую мать, не способную вкусно накормить, — мать, за которую стыдно, и которую хорошо бы поменять на молодую, здоровую, красивую и обещающую сладкие коврижки мачеху.

Марья Ильинична тогда всей душой почувствовала почву для готовящегося народного предательства. Почву, соблазнившую не одну неведомую ей далёкую окраинную власть, а простых и вроде бы образованных людей, устыдившихся своего родства с такими, как она…

В посёлке выгрузившихся из машины путешественников встретила опустевшая тётушкина квартира, дышащая старостью всей своей обстановкой, от потемневших окон, бумажных обоев, белёного потолка и обшарпанных деревянных полов до скромной рассохшейся мебели, видавшего виды постельного белья и старушечьих вещей, сгруженных валом в закрывающийся на гвоздь шкаф. Всю тёткину обстановку и все её вещи по-хорошему пора было отправлять на помойку и начинать ремонт квартиры, как сказал зять. Разумом Марья Ильинична понимала, что он прав, но ей казалось, что в доме ещё витает тётушкин дух. Квартира пока была чужой, она не чувствовала себя в ней хозяйкой и медлила с решительными действиями.