Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

Священник перешёл к чтению Апостола и Евангелия. Бабушки дружно подчитывали, пытаясь поднять голос, когда батюшка отдыхал. Горбунья всё спешила, одаривая монашек ругательными взглядами и не оставляя попыток ускорить их пение.

Марья Ильинична заворожённо смотрела, как стекают с горящей свечи капли воска, застывая по пути и редко добираясь до бумажки, охраняющей от них руку, кланялась и крестилась вместе со всеми на призывы священника: «Молимся, ещё молимся», — и чувствовала, как внутри неё горе уступает радости приобщения к прекрасному, а обряд отпевания заслоняется представившейся литургией с допетой Херувимской песнью: «Я́ко да Царя́ всех поды́мем, а́нгельскими неви́димо дориноси́ма чи́нми. Аллилуи́а, аллилуи́а, аллилуи́а» . 2 2 Ч тобы нам принять Царя всех, невидимо сопровождаемого, словно телохранителями, воинствами Ангелов. Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа.

Ей представилось, как, поминая Господа Бога, оба батюшки, далёкий слабоголосый, которому она исповедовалась, и голосистый молодой, отпевающий Петра, вместе возвращаются Царскими вратами в алтарь, ставят на престол потир для вина и дискос с просфирами, снимают с них покровцы, кадят кадилом, глухо распевают тропари и тихо читают стихи псалма. Потом она увидела, как закрываются врата и задёргивается завеса. Потом в глазах мелькнула таинственная темнота, и она вернулась — как издалека, будто очнулась, к самому финалу дочитываемой священником разрешительной молитвы.

Дочитав, батюшка перешёл к напутствию родных и близких усопшего своими словами, стараясь найти самые простые и понятные.

Вид офицерского мундира на покойнике подвиг его заговорить о службе, на которую все мы призваны Господом, чтобы исполнять её должным образом на всяком поприще, которое выбрали, и всяком месте, какое занимаем. Речь его была импровизацией и только заученные идеи, к которым он обращался, когда не получалось завершить свою мысль, помогали ему не сбиться с выверенного назидательного направления.

Заученными были идеи о том, что не в мире сём родина человека. Что наша родина на Небесах, у Господа. Что человек покидает этот мир, закрывая глаза, поскольку время постижения жизни очами закончено, а у жизни в ином мире свои законы, постижение которых определено зрением души.

Возвращаясь обратно к незавершённой теме служения и поприщ и очередной раз запнувшись в своих логических построениях, батюшка сходил к спасительному призыву готовить себя к вечной жизни, поскольку Господь может призвать нас в любую минуту. Горько терять родного и близкого человека, но не стоит предаваться унынию, поскольку разлука с усопшим временна. Мы ожидаем Воскресения мёртвых, а значит прощаемся друг с другом ненадолго, разлучаемся лишь телесно. Нам следует молиться за новопреставленного, чтобы облегчить ему отлучение от этой жизни и переход к новой, а также в знак нашей общности, единения и любви, ибо умирают только наши тела, а мы не разделены друг с другом. И все мы последуем тем же путём, чтобы достигнуть места, где уже никогда не будем разлучаться.

Удовлетворённо выдохнув с окончанием трудно давшейся речи, батюшка распорядился прощаться с покойным, не забывая целования иконки на груди и венчика на лбу.

Перед обрядом предания земле случилось возмущение супруги, побоявшейся, как бы не вышло ошибки. Она сказала, что с Петей это уже проделал городской священник, наказавший ей не повторяться.

Вмешательство попу крайне не понравилось.

— Вы руки ему по этой причине завязали? — спросил он. — Ноги бы ещё завязали, чтобы наверняка пути не нашёл.

— Мы издалека везли. Дороги плохие, — начала было оправдываться Катя, но поспешила согласиться. — Батюшка, делайте, как знаете. В каждом месте свои обряды.

— Обряд один, батюшки разные, — как отрезал поп, не собираясь больше дискутировать.

Он потянул белый саван, укрыв покойника с головой, насыпал на него землю в виде креста и велел закрывать гроб.

Петины братья с двух сторон прикрутили крышку, сдерживая душившие их слёзы.

Батюшка выбрал из толпы Пашиного сына, небритого двадцатилетнего парня, убивавшего мать своим колючим нравом и нежеланием ни работать, ни учиться, — наказал ему подниматься скорей на колокольню, чтобы отметить вынос тела колокольным звоном.

Гроб подняли и понесли, сделав сначала, как велел поп, круг по церкви. Когда перешагнули порог и выбрались на крыльцо, ударил колокол, разнося по миру печальную весть, и бил ровно двенадцать раз, дав за это время возможность построить за гробом процессию правильным образом, с фотографией, медалями на атласных подушечках и венками.

До ворот кладбища, начинавшегося за церковной оградой, было метров триста. Гроб мужики решили нести на руках, меняясь на ходу.

Спустившийся с колокольни Пашин сынуля был на виду, поспешил подставить крепкое плечо под гроб в первую же смену и отказывался меняться.

Узкой дорогой поднялись на невысокий кладбищенский холм, до последнего скрывавший и, как всегда неожиданно, вдруг, так что в груди Марьи Ильиничны оборвалось, открывший красивый вид на широкую долину петляющей далеко внизу узкой реки, за которой начинались густые, сказочные леса.

Могила была выкопана на старом участке, в заранее огороженном вместе с покоящимся отцом Петра месте, — в самом начале спуска с вершины, где почти всегда дул ветер, и откуда холм так круто уходил вниз, что невозможно было противиться искушению возможного полёта над далёкой ленточкой реки и ещё более далёкими лесами и полями, простёртыми до самого горизонта, открытого взору с трёх сторон.

Провожающие смотрели, как опускают гроб, со свободных пятачков земли среди старых оград, крестов и памятников. За одной из оград устроилась Канцева. Бросив в могилу горсть земли, к ней пробрались Марина с зятем. Мать и дочь прижались, согревая друг друга от пронизывающего ветра. Широко раскрытыми глазами Марина то смотрела на копателей, то оглядывала ширь пространства.

Глаза Марьи Ильиничны повлажнели. Слезу из них вытягивали злюка-ветер, жалость по безвременно ушедшему другу детства и чувство к дочери, которая, как казалось матери, готова взлететь отсюда вместе с ней вольной птицей, способной подняться высоко-высоко над землёй, в самые недосягаемые высокие небеса.

Весь оставшийся день чувство родства тел, а не только воспетого батюшкой единения душ, взаимно притягивало мать и дочь, даря им радость видеть и слышать друг друга. Взяв с разных сторон под руку зятя и мужа, они оделяли его изрядной порцией испытываемой ими радости, отчего мужчина с удовольствием прогуливался с ними по посёлку, слушая оживлённые воспоминания слева и справа, и давно перестав жалеть о потерянном из-за тёщи времени.