Игорь Смирнов - Записки падающего

Бабушка лежала в больнице, старший брат учился в институте, в В…. В те дни я узнал, что такое одиночество — когда никто не стоит у тебя над душой — и полюбил его. Никто не опекал, не контролировал меня. Наслушавшись бешено обожаемой мною «Квин», вдоволь набренчавшись на гитаре (я подключал её к усилителю и воображал, что со временем — научусь не хуже, чем Брайан Мэй), я сам, без всяких напоминаний и окриков, садился за уроки. Я как будто другим воздухом дышал… И бабушка уловила эту перемену. Увидела, а может быть, просто догадалась. Как-то, во время очередной коротенькой межбольничной побывки, она заметила: «Тебе лучше без меня», — не спрашивала, утверждала, с обычной своей самодовольной такой ухмылочкой, а сама полулежала на кровати (ходить ей было тяжело). Я, кажется, ничего не сказал в ответ, даже не пожал плечами, пожалуй, удивился только, как точно она определила моё состояние.

Весной бабушка умерла — для меня начиналась четвёртая четверть. А начала умирать, когда у меня были каникулы, и агония длилась чуть не всю неделю. В последнюю ночь из комнаты бабушки слышалось странное хриплое бульканье — как будто спринцовкой тянули воду с воздухом пополам: что-то клокотало у бабушки в горле. Меня не допускали к дежурствам у её постели — единственного (хотя отец что-то выговаривал, ворчал: тебе бы тоже посидеть, бабушка-то за тобой ходила), но я тоже слышал эти звуки, они не давали мне спать. А когда я пришёл из школы, бабушка уже умерла. Мама рассказывала, как они с Олегом, они присутствовали в тот момент, по очереди приложили руку к левой бабушкиной груди — сразу после остановки сердца. «Как подушка», — описывала мама своё впечатление.

Я не то что бы наконец-то расстроился… Нет, я просто сделался каким-то бесчувственным, тупым. А пожалуй, мне даже было чуть-чуть интересно. Вокруг сновали озабоченные родственники… И три дня не надо было ходить в школу.

Да, как-то слабо я выражал свою скорбь, и это не могло сойти незамеченным. Тётя Маруся (мать Лиды), моя любимая тётушка, тоже, кстати, обожавшая меня, поймала меня понуро плетущегося по коридору, жестковато так прихватила, притиснула к себе рукой, и сказала что-то такое строго: почему это я, дескать, не плáчу? Вон на старшего брата посмотри! Стоял у гроба на коленях и рыдал. А ты? Хоть бы проронил слезинку!

В самом деле. Даже над могилой у меня были в общем-то сухие глаза. Скроил только ужасно жалкую физиономию — жалел-то я самого себя, потому что меня уже достали — все эти упрёки в моей бесчувственности и сама она, эта бесчувственность. (Где-то я слышал потом, или читал, что на самом деле люди всегда только себя и жалеют, даже белугой ревмя над самым что ни на есть чужим горем, — значит, просто горе это тоже их касается, какой-то наносит им урон, а уж они этот урон и оплакивают… Должно быть, у Ницше.) Ну почему я такой? Почему я не могу взять да просто погоревать, как в таких случаях горюют все нормальные люди?

…Сейчас бы я поплакал, сейчас бы я поплакал, бабушка над тобой, шептал мысленно я, забившись в угол громадного креслища, отброшенная книжка Стругацких где-то под коленом, глаза тупо уставлены вверх, к потолку, и на них в самом деле выступили слёзы. Дважды или трижды бабушка меня поняла, когда родичи — не понимали, только снисходительно фыркали в сторону или похлопывали по плечу; дважды или трижды толстокожая бабушка явила чудо… И, может быть, опять настал такой момент. Наше глубинное родство выявилось бы, пригодилось…

Мне показалось, кто-то идёт сюда. Я мигом встряхнулся. Трезво поглядел вокруг себя. Нет, просто отец или мать поднялись с дивана, чтобы свет включить, и вернулись обратно на диван. А у меня в комнате было сумрачно. Битлз, как тени, расплывались на стене. Надо завтра же снять… А сейчас — спать. Я вдруг почувствовал нормальный позыв ко сну, впервые на неделе…

Я пошёл в ванную чистить зубы. Родители ни о чём меня не спросили, когда я проходил мимо, когда шлёпал обратно. Мать сидела серьёзная, подавшись корпусом вперёд, вся устремившись к экрану. Отец — наоборот, откинулся назад, слегка развалясь, правая рука поверх спинки дивана, нога на ноге. Я всё-таки закрыл дверь — но показалось мало. Высунулся к ним в комнату, уже в трусах: «Сделайте потише…» — «Ты уже спать?» — удивился отец, а сам не отрывался от телевизора. — «Угу…» — пробурчал я. — «Мы завтра часов в двенадцать уедем», — сообщил он, всё так же глядя мимо меня. «Угу…» — опять ответил я. Больше мы ничего не сказали друг другу, а на следующий день вообще не виделись.

Утром дверь их спальни была закрыта, — на ночь они предпочитают её закрывать. Любят тепло. Я вставал часа в три — в туалет — и свою дверь распахнул. Эрекция дикая от этой духоты. А они ужасно любят тепло и покой. А днём они уехали. Я примчался часа в четыре, прямо с работы. Никуда не заходил. Открыл дверь и ещё с порога замяукал что-то такое, вроде бы шутейное: «Ау-у», — и как будто эхо послышалось, так было тихо. И с первого взгляда просматривалось, что их нет: пальто не висят, не стоят башмаки. Только у ножки стула, на котором отец сидит, когда завязывает шнурки, прислонённая, стояла сумка-саквояж. Она такая глянцевая, коричневая, ей, наверно, лет пятнадцать. Родичи в ней возят хлеб. Я схватил её, встряхнул, — пустая. Странно. А сам уже сдирал нога об ногу кроссовки, раз, раз. Прямо в куртке, буравя спёртый воздух, пронёсся по комнатам. На ходу форточки открывал. Вот вам и застой. Потом вернулся опять к порогу, скинул куртку — на крючок вверху, а сам упал на шнуровочный стул под ней и сидел сколько-то времени не двигаясь. Продолжил мысленно сочинять письмо, начал его, как только сел в трамвай, и писал всю дорогу. Естественно, опять к Мандро.

«Понимаешь, — горячился я, — ну какую правду я мог им сказать? Какую правду? Объяснить! Да что я мог им объяснить! Если я сам ничего не понимаю!»

Но я уже не письмо писал, то есть, не сочинял какие-то предложения, фразы, которые бы надо отдать бумаге; я уже дальше проскочил, в следующее состояние, не такой и редкий для меня переход. Я уже беседовал с ним, и он представлялся мне как живой, абсолютно самостоятельный, независимый от моей воли человек. Конечно же, несколько бледноватый и вполне умозрительный человек-образ, потому что это же не галлюцинация была, по крайней мере, ещё далеко не полная…

Он мне отвечал: «Ну да, да, да», — и при этом тряс своей лобастой, лысеющей башкой. Издал свой любимый носовой звук — фырканье, не фырканье, затрудняюсь, как и определить, что-то вроде отрывистого и очень плотного хмыканья: хуммм, — будто прочищал ноздри. У него приплюснутый книзу нос, а ноздри вывернутые, монголоидные. В общем, хумм, словно гвоздь вбивал, есть у него такая заумная манера. И затем академическим, интеллигентским тоном продолжал: «Я тоже врал родителям в шестнадцать лет. Я тебе говорил? Я тогда был стилягой…»