Игорь Смирнов - Записки падающего

«Что?! — не выдержал я. — В шестнадцать лет?.. Ну мне-то побольше, как-никак. Двадцать пять…»

«Двадцать пять? А, да, знаю, конечно, знаю… — тут же нашёлся Мандро, Мандро, генерируемый моим же воображением. Он сердился, он даже махнул рукой. У него были короткие, цепкие руки, не мозолистые, но и не изнеженные, руки интеллигентного пролетария; обветренное, красное шершавое лицо. — Это я тебе тоже говорил: кое в каком смысле ты ещё ребёнок… Ты…»

«Ну да, ребёнок, — перебил я. — Да чёрт с ним, ребёнок я или кто. Я ещё никогда так не надувал родителей, понимаешь? Я врать, может быть, совсем не умею… Уж лучше бы умел… Другие…»

«Хватит! — прикрикнул он. — „Другие!..“ Я тоже знаю других. Нэ, нэ надэ. Вон какие они все, посмотри… Да… да ты радоваться должен, что не похож на этих „других“, — рассудил он вдруг. И тут же опять завопил: — Но ты ещё не имеешь права этим гордиться!.. Не смей! — и поднёс кулак почти к самой моей физиономии. — Ты должен нишу свою найти, экологическую, как всякому зверю положено… А ты ещё…»

Разговор лился сам собою, свободно, но небольшое усилие понадобилось, чтоб его остановить. Вернее, приостановить. Сгорбившись, я сидел на шнуровочном стуле, в лёгком сумраке коридорчика, свет приходил в него с двух сторон — из комнаты и с кухни. На улице было очень, очень солнечно. Через раскрытые форточки доносились разные звуки: вопли, конечно, бибиканье и фырканье машин, и просто общий смешанный гул, фон.

Где-то на антресолях «моего» шкафа есть пачка почтовой бумаги и конверт. Я оторвался от стула, двинулся осторожно — почти поплыл. Лежат, точно, на самой верхотуре, на стопке книг, прижаты к закрывающей сверху шкаф доске, как к потолку. А ручка есть на столе в стаканчике. Бумагу и конверт я кинул тоже на стол. Сел. Но не стал брать ручку. Посидел над чистым листом, затем ритуально его отодвинул — на сантиметр. Теперь это уже никому не нужно…

Бумага, ручка — пережиток того времени, когда я ещё по-настоящему писал письма. Не так часто это случалось — мне всё казалось, что и не о чем писать. Болван! Не понимал, что отсутствие или наличие достойных событий — это вопрос сознания, отнюдь не бытия (я уже сам заговорил, совсем как Мандро).

А он мне так и не ответил. Ни разу. Даже на самое первое письмо. Что же случилось? Не счёл нужным? Или его попытку тоже перехватили… эти… паразиты сознания? Или — разума? Зэ майнд пэрэсайтс. Как он их называл? Один из его кружка, аристократ духа, блестящий интеллектуал. Пересказывал ту самую английскую книжку. Которую я Стругацкими заменить хотел. Она так и называлась: «Зэ майнд пэрэсайтс». Паразиты мозга.

Бумагу и конверт пришлось обратно на верхотуру вернуть. Потянулся к антресолям и только тут вдруг заметил, что до сих пор не переодет. Скинул джинсы из плотной, жёсткой материи, клетчатую рубашку, по несгибаемости этим джинсам подстать, а запрыгнул в другие джинсы — коричневые, мяконькие, домашние — и серенькую футболку, и как будто от полупудового груза освободился. Однако, каким-то я стал непунктуальным.

Солнце светило в окно сбоку, наискосок, было ещё в пути к западу. Пятница всё же, короткий день. И значит, вечер будет на два часа длиннее.

Я опять повернулся к столу, но садиться не стал. Наклонился только, к постеру на стене, буквально упёрся в него носом.

Что ж, надо исправляться. Сколько можно Сатклифа и Пита Беста поминать. В конце концов, «Битлз» — не та команда, по которой можно сходить с ума. Если они когда мне и нравились, то лишь в самом начале, когда только их узнал. Это уже лет девять, два их лицензионных диска тогда появились. Потом-то я понял, что музыка у них здорово самодеятельностью отдаёт (либо бытовухой, либо, наоборот, довольно дешёвой мистикой — сейчас я бы так сказал). А на постер нарвался как-то случайно, вот и налепил. Помнится, родичи тогда роптали. Может, просто хотелось делать вопреки. Сейчас, кажется, — тоже…

Сейчас этот постер я отправлял в заслуженную отставку; приговаривал что-то такое, вроде: нет, братцы, обыватели вы и кустари, — и отдирал; он был прикреплён кнопками и ещё — на скотч, и на одном уголке плёнка пристала так крепко, что оторвалась вместе с кусочком обоев.

Свернул плакат кое-как в трубочку (за годы расправился и скручиваться не хотел), положил пока на стол. На стене осталось прямоугольное невыгоревшее пятно. Опять будет над чем поворчать. После я пошёл на кухню.

Отсюда ближе была ночь: лёгкий спокойный сумрак лежал на предметах, — окно глядело в тень. Сиял, правда, дом напротив, метрах в ста, в двухстах от нашего, на том краю двора. Я глянул на стол: а вдруг записка? Хотя и смотрел, когда только пришел. Родичи иногда оставляют… Но не сегодня. Неожиданно подумал: да они всё поняли, раскусили меня. А упорствовать не стали — из презрения. И так же спокойно, без эмоций, продолжил мысль: ну и что, не бежать теперь вдогонку…

Открыл холодильник: гречка вчерашняя осталась, котлеты, — достал, зажёг на плите конфорки, сначала две, а потом подумал, — и третью, для чайника. Туго что-то соображаю. И вообще тяжелый какой-то день, явно богатый на всякие тупые заморочки.

Одна, например, — мастак застукал меня сегодня в мастерской в конце дня: я задремал прямо за столом, за которым мы гоняем чаи, в домино играем (я, правда, не участвую, не играю и не пью, чёрт знает отчего), упал на него, а он — мастак мой — возьми да и заявись. Уж на что чутко всегда дремлю, всегда вскинуться успеваю — на шарканье башмаков, скрип двери (такую дверь, как у нас, поискать ещё), а тут малость затормозился. Ну как нарочно. Только башку от стола оторвал, и глаза, замедленно, как под наркозом, открываю, а эта хитрая пухлая рожа уже напротив и на меня пялится. Нас двое только и осталось в мастерской — Савельич да я — лоботрясы наши уже домой свалили. Савельич, ветеран, клепал что-то, как заведённый, на верстаке — ну, он через заветы социализма переступить не может (такой же мой отец). Естественно, «руководятел» наш на него — ноль внимания, сразу ко мне. А у меня случай сложней. Хоть и бездельник, но через некоторые принципы тоже не могу перейти, даже во вред себе. Распорядок блюду, как святое. Такое вот создание света, создание тьмы. Ну, шишки и валятся…

Не стал он, как обычно, стыдить меня: что отца, мол, срамлю (Сидоров — такая известная в цехе фамилия!); что, мол, ребята уже вроде как поднимают меня на смех, и прочее. А просто начал информацией гвоздить: «По сто человек каждый день будут сокращать… Фотографии рабочего времени будут делать… Проверки, всякие комиссии пойдут… Уот… Сидоров, ты же неглупый парень, должен понимать…» И брови то поднимет, то сдвинет — для вескости. И взглядом пытается давить. А я обхватил себя за бока, по-прежнему привалясь к столу, сижу, как будто всё ещё не проснулся…