Игорь Смирнов - Записки падающего

Умом-то я понимал, что не то что-то несу, но не мог остановиться. Вот если б ко мне с любовью и дружбой подзаборный полез алкаш? Целоваться и обниматься, я что, покрепче б к себе его прижал? А чем артист хуже?

А у него работа другая! Он же душа общества, слуга людей, любовник их и брат. Вот и неси бремя…

Наконец выключил я и этот канал. Вообще вырубил телек. И зачем только я так спешил домой? Надо было зайти куда-нибудь в видеопрокат, взять какую-нибудь порнуху…

В общем, одна только у меня оставалась дорога — в постель, спать.

Я очень тщательно зубы почистил, умылся, также ноги помыл, — подготовился самым серьёзным образом. И только после забрался под одеяло.

Как в некоторых сказках говорится: долго ли, коротко ли… Вот так и я тоже, лежал в темноте и не мог понять, сколько уже времени прошло. Появилась вроде бы некоторая свинцовая отупелость — не совсем дурной знак, может, и ко сну скоро отойду, — как вдруг телефон как загремит опять, собака!..

Меня катапультой будто вышвырнуло, в тапки никак не попаду, бегу босой — мать выговаривает всегда, что пятками гремлю зверски, как носорог, — хочу шнур выдернуть, расколошматить телефон. А сам вместо этого бурчу, сорвав трубку: «Чего?..»

С того, другого, конца идёт ну прямо анекдотический какой-то звук: «Алё-о… Это — кто? Квартира Сидоровых?» — размягчённый такой голос, бабский; пытается отрывистее говорить и — повизгивает. Под градусом, что ли.

«Да!» — машинально ору я. Мог бы сказать и «нет», да уже поздно. Уже целую бурю сотворил.

«А кто это? Кто? Маркуша? Маркушенька? Золотко! ты? — как она там заходится! А я… мне просто блевать охота, когда меня так зовут. Вот родители наградили!..

«Ну, я…» — бормочу. До меня начинает доходить…

«А, ну, здравствуй, Маркуша! Ты хоть узнал меня? Я ведь сестра твоя, сестра, Лида! Двоюродная, ты хоть помнишь? Ну, всё равно, ты же брат мне! Заглянул хоть бы, повидаться, а то тысячу лет не был! Где родители-то твои?»

«Родителей нет, — выдавил я. — Уехали на дачу…»

«О-хо-хо-хо-хо… А я-то думала их застать… Ну ладно, передавай привет… Ничего, что побеспокоила-то?»

«Ничего», — проскрипел я.

«Ты живёшь-то хоть — как?» — спросила вдруг участливо, озабоченно.

«Ничего…» — знай, своё долблю.

«Ну, и слава Богу! А то жизнь-то какая пошла… Так всё и не женился? (И откуда только знает, у всех у них этот беспроволочный телеграф!) Пора уже, Маркуша, пора…» — и ещё что-то мурчала, перемалывала, а я, как дневальный-тумбочка, с трубкой, прижатой к уху, в одних трусах стоял.

«Ну, прощай!..» — наконец промяукала она.

«До свиданья», — выдохнул я. И ничего уж больше не дожидаясь, кинул трубку на рычаг. Хватит.

Вернулся в спальню, посмотрел на часы — почти час ночи. Вот стерва, подумал. Наверно, сама выдрыхлась — как они.

Соседей сверху имел в виду, — как раз они активизировались, в раж вошли. Час ночи, похоже, самый разгар их дня. Пляски начинают, разговоры. Он — всегда что-то бубнит, иногда вроде и покладисто, а иногда уже и огрызаясь, но что именно, понять нельзя, только матюги можно угадать в общем потоке. Ясно, что оправдывается. Зато она — всегда наседает. Матерится она тоже будь здоров, а ещё кроме мата есть у неё одно коронное словечко, сквозь перекрытия проходит легко. Это слово — «да». Не нормальное, утвердительное «да», а «да» подловатое, нахрапистое, с оттягом. Это как плёткой — с оттягом можно лупцевать, такое у неё это «да» получается: «Да-а? Да-а?» Гнусное такое, гнусавое. Как будто всё выдавливает и выдавливает из себя, а глотка у неё лужёная. И между прочим, перекликаются они весьма даже музыкально, он — своё «бу-бу-бу», а она — жабье «Да-а? Да-а?». Кажется, это называется контрапункт. Подумал лениво: «Если они перестанут лаяться сами на себя, их, наверно, тоска возьмёт». Откуда-то тоже сверху, но только не прямо, а с угла, послышалась музыка. Не очень отчётливо, вернее, даже очень неотчётливо, но я эту песню узнал: по телевизору видел клип. Пол Маккартни «No more lonely nights», не бывать, значит, вечерам одиночества. Сахарным голоском таким заклинает: «Но мо лонли найтс, но мо лонли найтс!..», — а ударник мощно на барабаны обрушивается, устраивает такой стройный обвал. Ничего песенка, неплохая, только сейчас лучше бы мне её не слышать. Лучше бы одни только «бу-бу-бу» и «Да-а? Да-а?». Чувствовал бы себя более цельным и солидным…

И долгонько ещё я всё ворочался, ворочался, думал зачем-то о разной ерунде, боролся с ней, прогонял её, но потом как-то уснул всё же.

Проснулся часов в двенадцать (первым делом, глянул на часы). За окном было светло, — я подумал, значит, опять солнце. Опять была мощнейшая эрекция (к чему бы это?), а мочевой пузырь просто лопался по швам. Не понимая, выспался или нет, вскочил с кровати, пошлёпал в туалет босиком, увидал по пути в окно кухни, что выдался действительно погожий день, и, когда навис на добрый десяток минут над унитазом, позвонили в дверь. Умеют же они вот так, подумал я (они — значит, народ, люди). А сам, не докончив дела, кинулся туда. Приложился глазом к глазку — никого нет. Нарочно извернулся даже, чтоб вправо-влево подальше заглянуть. Ну, уж насколько оптика позволила (хотя, какая там оптика, в примитивном-то глазке!). Нет, всё равно никого. Поплёлся назад, довершать насущную задачу. Опять какая-нибудь попрошайка. Или торговка — какие-нибудь халаты продаёт. «Откройте-е… Хала-ат не нужен? Хозяйке халат не нуже-ен? А?» Повадились. Шастают, вынюхивают чего-то. Зачастили.

Не стал умничать над едой — всего лишь попил чаю и сразу стал собираться. Сам не знал — куда. Что надеть? Вот тут замешкался немного. А, да чего там! — и напялил джинсы и куртку, тоже джинсовую, кроссовки, сумку на ремне через плечо, — обычные, словом, доспехи. Ощущение было такое, что дома просто пропаду, и надо уносить ноги.

Дверь запирал с облегчением, уходя прочь, — что вот и вырвался наконец, что на площадке нет никого (а всё же озирался себе за плечи: попрошайка уже сгинула? — да, похоже, выклянчила своё и убралась; и торговка халатами тоже…). Поскакал вниз по грязным, неметёным ступенькам, перепрыгивая через одну. И никого не было на пути, подъезд как будто вымер. А вообще-то всегда так. Народу вроде бы и много живёт, а чувствуешь себя, как в пустыне.

На первом этаже, практически на выходе уже, пошарил в ящике почтовом; пальцами, прямо через верх, — вечно здесь темнота, лампочка выдрана с мясом, с патроном то есть, и из самого тёмного угла мочой несёт, — и нащупал тоненькую газетёнку. Опять, значит, сунули какую-то дрянь — объявления, рекламу. Ладно, не буду сейчас с замком возиться — тоже исковеркан какими-то доброхотами — на обратном пути возьму. Не пропадёт. А пропадёт — ещё лучше. И решительно к выходу повернул. Дверь всегда нараспашку, и сейчас оттуда в полутемень подъезда мощный шёл свет. Свет солнца, кормильца нашего. «К свободе, к свету!» — мелькнули зачем-то строчки в голове. И ещё с улицы неслись какие-то голоса, смех… Так что я чуть притормозил, умерил шаг. И правильно сделал.