Иван Алексеев - Светлые истории

Искупавшись и присев на одеяло, Ирина стала наблюдать за мамой больных детей, успевающей, как ей показалось, делать одновременно два дела: следить за стоящим по пояс в воде со склоненной головой Пашей в маске и мечтательно смотреть через озеро на солнце над соснами, начинающее завершать свой круг. Ирине показалось, что когда они уезжали отсюда два дня назад, женщина смотрела в сторону высокого берега с тем же загадочным выражением лица. Как будто ничего не изменилось. Как будто этих двух дней не прошло.

— Как ты думаешь, о чем мечтает эта женщина? — тихонько спросила Ира наплававшегося Диму.

— Ни о чем, — ответил он. — Тупо смотрит вдаль и отдыхает, пока у нее есть такая возможность.

— Нет, ты не прав. Она мечтает. Интересно, о чем? Она такая сильная, не боится людей. Ведь все вокруг уже давно оглядели и ее, и ее детей, сделали свои выводы, осудили ее или пожалели и теперь делают вид, что не замечают. А она чувствует это общее желание не замечать чужой беды и не поддается ему. Я бы так не смогла. На ее месте я бы не смогла вылезти на люди или убежала бы от людей, у которых все хорошо.

— Паша видит! — неожиданно громко сказал мальчик, давно разглядывающий в воде свой образ в маске.

Многие люди невольно оглянулись на него и интеллигентно отвели взгляд.

— Паша видит! — повторил он недовольно. — Паше нельзя!

Великовозрастный мальчик опустил голову до воды и фыркнул, выдохнув воздух и подняв фонтанчик брызг. Поперхнувшись водой, он выпрямился и испуганно оглянулся на мать:

— Паше нельзя!

— Не кричи! Иди сюда, — позвала его женщина, поднимаясь с покрывала.

Мать и сын пошли друг навстречу другу и встретились у кромки воды. Если бы мальчик не горбился, он был бы выше матери, а так казался одного с ней роста. Паша подставил ей голову, она сняла с него маску, взъерошила, пригладила волосы и обняла сына.

Старая дева продолжала сидеть в одной позе, вытянув вперед ноги и опершись на здоровую руку, потихоньку покачивала головой и смотрела в сторону родственников. В ту же сторону смотрела и терпеливая собачка, лежавшая на покрывале с вытянутыми передними лапками.

Мать, обнимавшая больного сына, повела вокруг страдающими глазами, встретилась на миг взглядом с Ириной, и Ирина захотела поделиться с ней частью той спокойной нежности, которой сама наслаждалась уже половину дня. Она была готова отдать ей даже всю нежность, которой владела. Если бы только она могла.

Это желание отдать — вместо расстроившей ее прошлый раз жалости к женщине — было таким ярким и светлым, что Ире захотелось прижаться к тому, кому она могла отдать нежность. Она прижалась к Диме и обняла его, надеясь, что он чувствует то же, что чувствует она.

На волнах чувств ее время замедлилось, и в этом времени они с Димой стали очень далеки от окружавших их людей.

Они еще долго купались, лежали, сидели, смотрели друг на друга на фоне заходящее солнца, молчали, и им не было скучно.

Ирина любовалась круглым лицом с невыразительными чертами, которое казалось ей мужественным, и открытыми карими глазами, в которых отражались вода и небо, и которые казались ей честными. Под ответным Диминым взглядом она иногда и по привычке оглядывала свои тряпки, одетые на грудь и бедра, и чуть отворачивалась, чтобы показаться ему красивее. Зная, что в профиль ее лоб, прямой крупный нос, изгиб тонких губ и волевой подбородок соединяются в благородную линию, словно нарисованную художником, она хотела, чтобы Дима с его тонким умом и наблюдательностью непременно это оценил.

Вечер для них наступил незаметно, и с пляжа они уходили одни из последних, вместе с семьей с больными детьми, которую хозяйски повела за собой, мелко семеня лапами и помахивая коротким хвостом, оживившаяся лохматая собачка. За собачкой шла мать с большой сумкой через плечо. Потом Паша. Последней — старшая дочь.

По пути к машине Ира возвращалась из медленного времени в привычную реальность, раскрашенную новыми оттенками и представляющуюся поэтому обновленной. Она и сама казалась не похожей на себя. Например, ей совсем не хотелось есть, хотя за семь часов, прошедших после шашлыков, она должна была бы перекусить уже раза три, потому что привыкла есть мало, но часто. А вот не ела семь часов, только пила родниковую воду, и есть не хотела.

У одиноко скучавшей около кустов машины она уже совершенно очнулась. Тем более, что Дима, пользуясь сумерками и безлюдьем, обнял ее и откровенно залез ей в плавки. Близости не очень хотелось, к тому же она с детства боялась открытого пространства и кустов, из которых кто-нибудь может подсматривать. Ехать к нему или пустить его к себе домой она пока была не готова. Но и обижать мужчину в не покидавшем ее настроении отдавать себя людям тоже не хотелось.

— Не надо здесь, пойдем в машину, — попросила она его, потянув за тонированные стекла и заставив защелкнуть дверцы.

— Тебе понравится, вот увидишь, — сказала женщина, не узнавая себя.

Она залезла коленками на задний диван, спустила плавки и сложила голову с руками на спинку дивана, как будто делала так много раз, а не в первый.

Забелевшее в темноте пятно заставило мужчину забыть про тесноту и пристроиться сзади, как будто он делал так в машине много раз, а не в первый.

В охватившем его вожделении он гладил и трогал женщину обеими руками по всему телу: по спине, животу и по груди, сняв лифчик. Ира не успела попереживать по поводу открывшейся малости ее грудей, потому что ноги ее стали разъезжаться, и она почувствовала уверенно вошедшего и активно затолкавшегося мужчину, помогающего ей не сползти по дивану вниз.

После удавшейся в машинной тесноте и духоте близости им пришлось сбегать на опустевшее и потемневшее озеро и добираться домой почти в полной темноте.

— Ты переживаешь, что у меня маленькая грудь? — спросила Ирина, когда они уже подъезжали к городу.

— А я переживаю. Я всегда завидовала женщинам с грудью, как у твоей жены. Им всегда было легче. А у меня до пятнадцати лет вместо груди были набухшие соски. Знал бы ты, как я страдала от этого! Я не хотела слышать никаких объяснений про воспаление легких, которым переболела два раза подряд. Мне не было до этого дела. Мне нужна была грудь. Потому что меня единственную в классе не замечали мальчишки.

Третьяков ловил себя на странном ощущении созвучности с настроением женщины. Вроде бы она говорила сейчас о сущей ерунде, которую можно было пропустить мимо ушей, причем говорила так, как будто ей все еще было пятнадцать лет, но он вслушивался, сопереживал, чувствуя затаенную в словах боль, и молча разделял ее вместе с нею.

Прощаясь, они долго целовались в машине, как молодые. Ирина старалась делать это так, как нравилось Диме. Когда у нее заболели губы, она отстранилась и спросила: